Сестра Моника - [32]
Когда к столу принесли фрукты и пироги, Моника достала полученное письмо и прочитала вот что:
Дорогая Моника!
Господь сильно наказал меня, но мне же во благо; и сейчас я не ищу от жизни ничего другого, как жить ради Господа и на пользу моего супруга.
Брат Элегий, который однажды так сильно тебя выпорол, сказал мне, что ты ушла в монастырь и зовешься Моникой. Я рада, что ты оставила этот дурной и злой мир, здорова душой и телом, потому что если человек болен, то нигде ему не будет покоя. Лишь почаще давай себя бичевать, сверху и снизу, это, как говорит Сирах, пойдет на пользу твоему здоровью... — (Монахини одобрительно захихикали.) — Я сделалась баронессой, но мой муж не какой-нибудь мучитель крепостных — он само добросердечие... Когда мы праздновали свадьбу, он сказал собравшимся подданным: «Знаете ли вы, что такое человек, и каким он должен быть?» — «О да, милостивый господин! Человек зол, а должен быть добрым». — «Да нет же, — отвечал мой супруг, — человеку больше не по пути с природой, он должен думать о хороших манерах. Человек — негодяй, а должен быть аристократом...» После этого мой муж обнажился перед крестьянами и крестьянками до пояса и велел двум прислужницам бичевать его до тех пор, пока не потечет кровь... Крестьяне застыли как вкопанные и даже не знали, что и сказать, а девушки закрыли ладонями лица и плакали А потом пришла и моя очередь.
«Сердце человека бесполезно... и, — здесь я должна была лечь поперек каменного стола, и муж обнажил мой низ, — чувства человека, — сказал он и ударил меня розгами, — тоже ничего не стоят... Поэтому... Кто не любит, тот не бьет... Бей и люби!..»
С того дня в каждый трехдневный пост две красавицы бичуют его до крови, а мой зад каждый трехдневный пост исполосовывают два крестьянских молодца... Ах, Моника, как это хорошо! Лучше розги, чем боль и унижение низменных страстей. Две мои девушки-прислужницы так приручены, что, когда я того пожелаю, они ложатся мне на колени и расплачиваются со мной за супруга... Боль наслаждения горше, чем наслаждение болью, в душе святых и мучеников, должно быть, что-то переворачивается, что позволяет им стойко выносить такие жестокие пытки...
Но, дорогая Моника!.. Я должна поведать тебе свою историю с самого начала, с того места, как твоя мать разлучила нас в Тешене... Ты узнаешь, что она пропала, и мне нечего тебе о ней сообщить, но тем больше я смогу рассказать о себе.
Твоя тетка велела выделить мне комнату, и я как раз стояла перед зеркалом и расшнуровывала корсет, когда вошел брат Гервасий.
— Я ухожу к своим братьям, к иезуитам, — начал он и покосился на мою грудь, которую я пыталась прикрыть от его похотливого взгляда... — Не желаете ли и вы, Линхен, посмотреть на чудесные церкви?
— Я бы с удовольствием, — был мой ответ, — но вы же видите, отец, я еще в дорожном платье.
— О, вы выглядите прекрасно, словно мадонна, мое дитя! — отвечал на это Гервасий, — легкий ветерок сдует по пути дорожную пыль, которая легла на складки этой юбки и на этот белоснежный корсет, а то тут, как я погляжу, даже и щетки-то нету... Пойдем! — он схватил меня за руку, и я машинально последовала за ним, но не без ужасных предчувствий...
Мы проходили мимо известного монастыря ***; у ворот стоял святой отец, он поприветствовал нас... В его глазах было что-то такое приветливое и доверительное, что неотразимо притягивало и составляло странный контраст с напряженным и боязливым взглядом Гервасия.
— Ай, ай! Ты куда, дорогой мой брат во Христе? — крикнул ему старый монах, когда мы уже были в нескольких шагах от него, готовые войти.
— Храни тебя Господь, отец Сильверий! — ответил Гервасий, подводя меня к старику. — Я хочу навестить своих братьев и показать этой женщине их чудесную церковь.
— А вам я уже стал таким чужим, что со мной вы даже не желаете пропустить и стаканчик вина? Раньше, коли позволите мне вам об этом напомнить, вы с удовольствием со мной выпивали.
Гервасий рассмеялся, пожал старику руку и сказал:
— Это называется admonere amicum alicui rei, быть другом другу, пока позволяет совесть... не правда ли, мадмуазель... нет в мире ничего совестливей, чем стаканчик вина!
Я рассмеялась и заметила старику, что не знаю о таком и не научена оценивать дружбу или любовь стаканами вина или вообще материальными предметами, и господин Гервасий, как мне кажется, мог бы истолковать такое высказывание неоднозначно...
Они засмеялись, Гервасий взял меня за руку и сказал:
— Нет, дорогая Линхен! Для меня это серьезно, пойдемте с нами, и вы увидите, на что мы еще способны.
Я не решалась.
— Ах, вы же не боитесь моего алтаря, дитя мое! — сказал отец Сильверий, схватил меня за руку и потащил за собой. — Мы пойдем к нашему брату плотнику. Пара стаканчиков старого венгерского вина, и вы будете благодарить Господа за его дары...
Отец Сильверий действительно привел нас в мастерскую плотника, который был занят тем, что красил гроб...
— Rex trementis majestatis[216], ты вступаешь в наши стены, — воскликнул отец Сильверий, — прими то, что готово умереть, и пощади того, кто любит жизнь, и пусть
