Сестра Моника - [34]
С этого времени граф фон X. стал ее обожателем, а когда, наконец, вместе с «Леонтиной» Коцебу[227] пришло известие о том, что луизин супруг вместе с Бовуа собственноручно лишили себя жизни, то граф заинтересовал Луизу еще больше.
Между тем, домашний врач прописал графу поменять купальни Бадена на купальни Пьемонта, и граф, который, с тех пор, как переболел в детстве оспой и лишил девственности камеристку, ни о болезни, ни о здоровье ничего толкового сказать не мог, слепо последовал совету врача.
Твоя мать поехала с ним, и в Пьемонте для нее открылось новое поле боя. Ты, конечно, знаешь про неодолимую прелесть своей матери, дорогая Моника! Но ты будешь изумлена, что ее вид... Достаточно! Весь Пьемонт, иностранцы и местные жители были бешено, без памяти в нее влюблены. Когда она появлялась на променаде и приподнимала свое легкое платье так, что показывались восхитительные икры, а иногда даже и подвязка, порой — голая коленка, а то и белоснежная нижняя рубашка, то все вокруг замирало в сладостном восторге, и никто и не думал о своей болезни...
Четыре студента даже поклялись друг перед другом жизнью, — или овладеть ею и насладиться, или умереть... и божественный промысел, казалось, благоприятствовал их гнусному намерению.
Графа фон X., закоренелого холостяка сорока девяти годов, неожиданно хватил удар, тогда-то он и вспомнил обо всех грехах своей молодости; он завещал Луизе владение Фламмерсбах, тридцать тысяч гульденов годового содержания, обвенчался с ней и испустил дух в ее объятиях, не дожидаясь, пока второй удар напомнит ему о смерти...
Луиза тяжело перенесла смерть графа, ты же знаешь ее неравнодушное сердце — ей опротивел и Пьемонт, и пресмыкающиеся перед ней любовники...
Она собралась, тайно покинула Пьемонт и направилась к своим поместьям...
На полдороги к ее владениям как раз начинаются мои поместья. Березовая рощица с романтическими полянками, окруженная гесснеровскими[228] буками, отделяет владение Лебенсциль от городка ***.
Четыре студента, про которых я тебе написала, и в каждом преобладал свой телесный сок, преследовали ее станция за станцией... Я рассказываю тебе, что она мне рассказала, и как получилось, что я застала ее вместе с этими студентами...
Паулини, медик из Иены, Хильдебрант, теолог из Марбурга, Бек[229], юрист из Геттингена и Будеус[230], философ из Галле, заключили этот союз.[231]
У Паулини при себе был пистолет, у Бека — шпага, у Хильдебранта — казацкая сабля, а у Будеуса — труба.
Еще с ними был слуга, гасконский портной, которого они окрестили Jean de Paris, он был отличным скрипачом и такие пьески и пьесы наигрывал!.. А теперь представь себе, дорогая Мальхен! как эта безумная процессия проезжала по нашей почтенной Германии.
С Луизой был только камердинер графа. Кучер был нанятый и к тому же старый забулдыга...
В тот день, когда судьбой мне было написано встретиться с твоей матерью, дорогая Моника, со мной что-то творилось, я сама не понимала что. Но только не могла я оставаться дома... Мой супруг уехал по делам; и я помчалась в поля и долины, через клевер и коноплю... и как только добралась я до березовой рощицы, моя душа успокоилась.
И здесь, представь себе, что я там увидела...
Я еще не дошла до рощицы, как мне навстречу бросилась крестьянка, от ужаса потерявшая дар речи. Она вцепилась в меня и, задыхаясь, еле слышно прошептала:
— Ради бога... по...мо...гите... пойдемте... помогите... милостивой гра...фине... четверо — четверо-на ней...
И так сильно потянула меня в кусты, что мое платье зацеплялось за ветки, а колючки впивались через чулки мне в ноги...
Еще несколько шагов, и мы оказались на одной из самых прелестных полян в моей округе, красотой она была подобна поляне, на которой блаженствуют окрыленные души Платона, к которым мне, увы! нельзя причислить своих петухов и гусей...
Боже милостивый, что я увидела — я хочу тебе описать все так, как мне объяснила твоя мать...
Прямо посреди поляны стояла путевая карета графини... Кучер распластался рядом с лошадьми... Камердинер встал рядом со мной и показывал на поразительную сцену...
Луиза лежала, наполовину вывалившись из кареты, окаянный Jean de Paris сидел на карете и держал ноги Луизы, а между ними — скрипку, на которой наяривал La Fidelt’y Канне[232].
Юбки и исподнее Луизы ниспали, обнажив ее сокровенные прелести.
Осатаневший Хильдебрант пригвоздил луизины юбки и исподнее казацким копьем к земле и проповедовал: «Nous jouissons, et s’il plait au Seigneur, notre posterité la plus гесu1éе jouira la prosperité de la sainte liberté qui nous est éсhuе en partage[233]». Возле него стоял на коленях Будеус и трубил прямо Луизе в вагину: «Как три рыцаря из ворот выезжали», и, когда отнимал трубу от своей пасти, декламировал:
«В основном люди, — говорит аббат Мабли[234], — несчастны лишь потому, что они слишком глупы, чтоб не пренебрегать блаженством, которое им на своих путях предлагает природа (id est! обнаженная потаскуха!), и предпочитают гоняться за химерами собственных страстей...»
