А во дворе болтали об убийстве. Утром, когда Ляська шла в ПТУ, она видела толпу зевак около той самой подворотни. У выезда со двора стоял милицейский УАЗик. Подходить близко Ляська не стала, ей было не по себе.
Весь день её мысли метались между бойней в подворотне и серым зеркальцем. Она не пошла гулять, хоть подруги и звали «прошвырнуться» — было то ли страшно, то ли тошно. Домой, впрочем, тоже мучительно не хотелось. В итоге часов до семи Ляська просидела в общаге, с Ниной и Ксюхой, болтая о пустяках, не смея даже заикнуться подругам о кое-каких сокровенных мыслях. Когда они собрались на улицу, заставила себя уйти.
Представляла, что застанет дома — и застала именно это.
Дым коромыслом. Мать обсуждала новость с соседкой и каким-то ханыгой. Они сидели в кухне, пили, смолили «Беломор», запах перегара, папирос и ещё какой-то дряни чувствовался уже в коридоре. Ляська, содрогнувшись от отвращения, на цыпочках, как можно тише, прикрыла входную дверь, проскользнула в свою комнату — но и через стену доносились громкие пьяные голоса.
— …сердце вырвали, твою мать! Серд-це!
— Не найдут…
— Разборки… вон, весной в первом корпусе мужика с крыши скинули — и чо?! Менты полезли в кусты за телом, а там — тухлый бомж! А-ха-ха!
— Каратисты… Сердце вырвали…
— …и не найдут. Разборки…
— Второму башку отвернули, как курице…
— Менты-ка-азлы!
Ляська закрыла дверь на защёлку, скинула туфли и с ногами забралась в то самое, широченное, стёртое до поролона кресло, в котором вчера сидела в обнимку с братом. Серое зеркальце она сжимала в кулаке. Ей хотелось есть, но выйти на кухню, чтобы порыться в холодильнике, было гадко и страшно.
Желание подышать на зеркальце становилось всё невыносимее, но откуда-то взявшееся чутьё подсказывало, что с собутыльниками матери Стасик, если его сейчас позвать, расправится радикально.
Ему не объяснишь, почему их нельзя убить, даже если очень хочется. Он — фея.
Ляська просидела, слушая пьяный трёп и не включая лампы, очень долго. Её душа изнемогала от тоскливой ненависти, страстной любви и желания снова ощутить себя под крылом и в предельной безопасности. Серый каменный лик сиял на внутренней стороне её век.
Она сама не заметила, как заснула. Сон пришёл яркий, как явь.
Две тёмных крылатых фигуры стояли на крыше шестнадцатиэтажной высотки, на самом краю, и смотрели вниз, в темноту и жёлтое дрожание электрического света. Их обливала холодным сиянием громадная белая луна. Один из крылатых, с крутыми бараньими рогами, был — Стасик. Второй, пониже ростом, худее и более хрупкий, с тонкими острыми рожками, как у газели, неожиданно оказался девушкой. Феи наблюдали за ночным городом, как часовые. Ждали.
Видимо, они предчувствовали что-то, потому что ждать пришлось недолго. Не ушами — чем-то другим, внутренним слухом, может — душой — Ляська вместе с феями услышала тихий писк младенца.
Судя по писку, младенец был крохотный, может, только что родившийся, и не слишком здоровый. Ляська не успела понять, откуда она это знает; феи переглянулись, одновременно оттолкнулись от бортика крыши и спланировали вниз, как исполинские чёрные грифы, растворившись в сумеречных тенях.
Молодая женщина вышла из подъезда дома напротив. Ляська откуда-то знала, что ей больно, холодно и дико страшно, что её плащ накинут прямо на домашний халатик и что в большой клетчатой хозяйственной сумке у неё в руках — младенец. Этот младенец и вызывал у женщины кромешный неизбывный ужас, чувство вины, жаркую ярость и страстное желание сделать так, чтобы стало спокойно.
Покой — никогда больше не слышать этого тихого писка, похожего на мяуканье голодного котёнка.
Женщина с младенцем в хозяйственной сумке шла быстро и уверенно — знала, куда. Через двор, за забор из неструганного штакетника, на территорию полузаброшенной стройки. Там — кирпичи и несколько открытых канализационных люков.
Об этих кирпичах и этих люках женщина думала, когда младенец ещё ворочался у неё внутри.
Две тени, чернее ночной темноты, скользили за ней, шагах в пяти, невидимые и неслышные, как все тени. Женщина пролезла в дыру, выломанную в заборе. Около недостроенного дома было темно, только тускло светил поодаль дежурный прожектор.
Женщина подошла к бетонной плите, приподнятой над асфальтом, положила хозяйственную сумку на землю и попробовала приподнять крышку люка. Она не поддалась. Женщина пошарила вокруг глазами и подобрала кусок арматуры толщиной с лыжную палку. Всунула её конец в паз на крышке, нажала, чувствуя вспышку боли и злости.
В этот момент одна из теней втекла в её тело струёй чёрного дыма.
И Стасик во плоти вышел в сумрак стоительной площадки.
Женщина бросила арматурину на бетон, поспешно расстегнула «молнию» на сумке и вынула младенца. Младенец был замотан в простыню, покрытую бурыми пятнами, он тяжело дышал, но молчал. Стасик бережно сдвинул грязную ткань с его головки. Ляська увидела, как блестят глаза младенца — он, оказывается, не спал. Стасик взял младенца на руки и поцеловал в лобик. Младенец как-то потянулся, ёрзнул, зажмурился — а когда открыл глаза, они уже светились слабым голубым светом.
