— Ты домой-то зайдёшь? — спросила она смягчившимся тоном. — Слушай, давай хоть шоколадку купим, чайку попить — дома жрать же нечего вообще…
— Ты голодная? — на физиономии Санька отразилось настоящее страдание Стасика. — А у меня ваших денег нет…
— Баксы только? — хихикнула Ляська.
— Да мне-то и баксы, и рубли — всё равно, все они ваши, а не наши…
— Я сама куплю. Надо же тебя угостить чем-нибудь.
— Я ужинал, не заморачивайся…
Перед внутренним взором Ляськи мелькнул монстр, слизывающий с пальцев человеческую кровь.
— Да уж, — сказала она ворчливо. — Человечины у меня точно нет.
— Лясь, да что… да брось… я любое мясо ем… да мне вообще ничего не надо! Ну правда!
И Ляська, осознав, наконец, всем телом, до мозга костей, всхлипнула и порывисто обняла его — сквозь чужую оболочку, сквозь Александра Петровича Дёмина с его «Рексоной» и «Адидасом» — его, серого монстра, ночную рогатую тварь, убийцу — прижалась:
— Где ж ты был всё это время, чёрт паршивый…
Он притормозил на пороге, вглядываясь в темноту квартиры, внюхиваясь в запах какой-то трудноописуемой затхлости, нафталина, сигарет и перегара:
— Над дверью всё ещё висит подкова, да?
Ляська удивилась.
— Ну да. А что? Кому она мешает-то?
— Мне, — сказал Стасик. — Это — от меня. Против фей. Сними, пожалуйста… и отнеси… хоть в кухню. Мне неприятно.
Ляська дотянулась до ржавой подковы, невесть когда и зачем прибитой над дверью отцом, сняла, отнесла на кухонный стол. Когда вернулась, Стасик уже стоял в коридоре и входную дверь прикрыл.
— А эти — дома?
Ляська дёрнула плечом.
— Родители, что ли? Мать — дома. Она теперь часто дома — завод то работает, то не работает. Выпила вечером, спит. А папашку нашего посадили. Он по пьяни подрался с одним и ткнул его ножом случайно…
Стасик хихикнул.
— Ага! Как я сегодня — только не по пьяни. Но случайно!
Ляська дала ему подзатыльник.
— Ну дурак, а! Что у меня за семейство — одни уголовники… тихо ты, мать разбудишь, как я ей объясню…
Прошли в Ляськину комнату. Она включила свет, увидела посуровевшее Стаськино лицо.
— Ты чего?
— Я — не уголовник.
— Обиделся, что ли?
Поймал её за запястья, повернул к себе:
— Лясенька, я ненавижу уголовников. Я ненавижу эту мразь двуногую. Тех, кто режет себе подобных. Тех, кто измывается над беззащитными. Тех, кто отнимает чужое. Ненавижу их. Не сравнивай меня с ними, пожалуйста.
Его взгляд был мрачен и влажен. Ляська вздохнула.
— Ты же можешь вот так… как с Саней этим. Что ж в одного из… из тех — не влез? Других бы остановил. Всё равно спас бы меня.
— Тебя — да. Они бы потом другую замучили. Лясь, понимаешь, я же… вижу. Особенным образом вижу — прости, заяц, человеку не объяснить. Жаль только, что одного упустил. Потом найду.
Ляська передёрнулась. Промолчала. Ей было холодно — и не решить, насколько Стасик прав. Она снова вспомнила чёрную дырку между торчащих переломанных рёбер — в трупе братка.
А что было бы с ней, если бы не Стасик? В каком виде нашли бы её?
И тут же она поняла, что, раз думает «нашли бы», значит, не верит, что нашлась бы сама. Что в какой-то степени она тоже видела. Она устыдилась и пошла ставить чайник.
Вернулась с двумя чашками. Сходила на кухню ещё раз — принесла сахарницу. Стасик рассматривал плакаты на стенах комнаты.
— Хе, Ляська, а тебе нравятся накачанные мужики, да? Шварценеггер, Ван Дамм… этого не знаю…
— Да ну тебя, — теперь смутилась Ляська. — Мне кино нравится, а не мужики. Тебе сахар положить?
— Я сладкое не люблю… Слушай, можно, я Александра Петровича сниму пока? Чужим телом управлять — всё время надо сосредоточиваться…
— Валяй, — брякнула Ляська, не подумав, и тут же увидела, как серый монстр снимает с себя человеческое тело. Как какую-то невозможную оболочку.
Санёк грохнулся бы на пол, если бы Стасик не поддержал его под мышки, не опустил бережно. Освобождённый от одержимости Санёк всхрапнул и перевернулся на другой бок; его рот приоткрылся, а с физиономии ушла вся чистая привлекательность. Теперь он был страшно похож на перебравшего братка.
— Ну что ты его на пол, — пробормотала Ляська, не смея поднять глаза на серого. — И куда мне его деть потом…
— Ну прости, на диван я его класть не хочу. У него ботинки грязные. А куда — ты не думай, я в нём уйду.
Ляська заставила себя посмотреть. Серый — настоящий Стасик — улыбался беззаботной и нахальной улыбкой мажорного мальчика. При электрическом свете его глаза не горели холодным неоном — правда, от их матовой перламутровой пустоты, от отсутствия зрачков, всё равно должна была брать оторопь. И эти перья… одежда из тяжёлой тёмной ткани, чуть блестящей, шелковистой… и стеклянный клинок в ажурных ножнах из золотых перьев и листьев…
И потянулся, зашуршав крыльями, расправив их на пол-комнаты. Бес.
Но он так вальяжно уселся в потёртое кресло и так улыбался, обнажив змеиные клыки… Несмотря на клыки — чистой детской улыбкой.
Ляська подошла ближе и взяла его за рога, прохладные и гладкие, как матовое стекло.
— Барр-ран ты, братец! Все мужики козлы, говорят — а ты у меня баран. Бе-ее… — и неожиданно расплакалась. Стасик сгрёб её в охапку, она уткнулась ему в грудь, в запах лесных трав, ночного ветра и птицы. Еле выговорила сквозь слёзы. — Только не бросай меня больше, а? Меня ведь больше некому защитить…