Серенада большой птице - [26]

Луна вырывается из облаков перед самым вылетом; огромная и желтая, она мягко зависает над пологими холмами.

Выстраиваемся в рассветных лучах на семнадцати тысячах. «Кре­пости» образуют замкнутую цепь. Через каждые две сотни футов слой бомбардировщиков. Солнце, кроваво-оранжевое, встало на востоке, а позади в глубоком фиолетовом небе бледнеет желтая луна.

Некоторые «крепости» летят позвенно и группами, но большинст­во — по шесть в эскадрилье, все стремительно идут на юг, лишь не­сколько отставших затерялись где-то позади.

Рваные облака собираются южнее Лондона и образуют сплошной покров, всклокоченный кое-где пушистыми клубами.

Построение в шестерки — пустячное дело после грандиозных по­летов по шестьдесят машин в одном строю.

Все небо заполнено «крепостями».

Вдруг нас подбрасывает воздушная струя, да так сильно, что меня чуть не вышибает из сиденья. Кроун подает голос, просясь вниз. Все боеприпасы повылетали из ящиков.

— Жестоко нас,— говорю я.

— Да, крепко,— соглашается Сэм.

Небо над нами бесконечно чистое, лишь несколько пенящихся об­лаков чуть выше, а внизу проклятая облачность. Оттуда доносится низ­кий рев истребителей, бьющих по береговым сооружениям. Штурмо­вики идут чуть выше, а где-то поодаль от берега наши ребята ждут высадки.

Иногда видны дымовые бомбы от тех, кто вылетел раньше нас.

— Проклятые облака,— бормочет Сэм.

Когда мы почти достигли берега, облачность рассеивается и я ви­жу изломанную линию катеров... около пятнадцати. И они все прибы­вают. Сверкающие трассы рассекают серую пелену моря... и вот мы уже над ними, бомбовые люки приоткрываются.

Самолет наведения выравнивается, и бомбы срываются в пустоту.

Ни одного клубка от зениток, одни только «крепости», бесконечные потоки «крепостей», черт знает куда и откуда.

— Можно теперь и назад,— говорит Шарп. — Войну на сегодня за­кончили.

Небо — как бело-голубой бассейн, отгороженный белоснежной сте­ной от войны, от крови и ада внизу.

Но мы знаем, что там, на побережье, далеко под нами и теперь уже позади. Мы пролетаем над ним, поворачиваем направо, берем немного на запад — и обратно в Англию.

Мы были в деле, но как-то стороной, в облаках.

Росс настраивает радио на речь Эйзенхауэра. Потом нам расска­жет.

У нас у всех не идут из головы те бедолаги на берегу. Самолеты над ними, корабли за ними, а они должны идти вперед одни.

— Давай, брат, назад,— повторяет Шарп. — Мы сделали свое дело.

Может, все сейчас думают об одном. Кончилась наша обособлен­ная война, особая война для 8-й и 1О-й воздушных армий днем и для английских военно-воздушных сил ночью. Никто из нас, наверное, и не узнает, что же мы тогда все-таки смогли сделать.

Теперь мы тоже будем таскать бомбы, но побольше и почаще, и это теперь уже не будет только нашим независимым делом. А те, кто таскал с ленцой, теперь-то и выявятся.

«...Вы действуете в поддержку наземных частей»,— говорил пол­ковник Терри.

Мы теперь все повязаны. Кровь везде та же: что на алюминии, что в грязи Нормандии. В бою, идешь ли с пятидесятидолларовой винтов­кой или ведешь миллионный самолет, одинаковая требуется смелость. Различается только дистанция действия. Тут у нас есть преимущества.

На земле, если немец промажет, то может стрелять еще и еще, а вот «фокке-вульф», что стрельнул по нас, оказывается уже далеко внизу, едва успеваю перевести дыхание. И зенитки бьют по всему строю, а не по кому-то в отдельности.

Возможно, какие-нибудь фанатики авиации и поднимут крик, что это из-за командования нам не удалось как следует показать себя. Может, так оно и есть. А может быть и нет.

Большинство из нас не против разделить с другими эту войну.

Только одно имеет значение — победа, а к ней есть только один путь.

Вот мы и на своем поле. Грузовика все еще нет, и я захожу за хвост самолета и ложусь на траву.

Это был самый заурядный рейс, никаких зениток, никаких истре­бителей, даже не пришлось пристраиваться, чтобы выпустить бомбы. Просто по прямой, потом разворот вправо и домой в тиши бело-го­лубого, залитого солнцем пространства.

Все зенитки были пристреляны ниже, по танкам, рвущимся сквозь заграждения, и «джипам», пылившим на дорогах Франции.

Наконец появляется грузовик, и мы спешим переодеться, чтобы по­спеть к радиопередаче. Ждем ее безрезультатно весь день, а мыслями там, где извивающаяся линия десантных судов и где упали бомбы, сброшенные сквозь облака в пустоту.

Один раз я взглянул туда, на юг Франции, и попробовал предста­вить, как там.

Я бывал в Париже, Авре, Нанси, Гавре, Сен-Дизье, Шербуре, Ка­ле... Я знаю, как зелены поля Нормандии. Но не видел никаких дев, пролетая над Орлеаном. Мне знакомы солнечные блики на Сене, по­ляны цветов и вырастающие из тумана горы в Альпах, к востоку от Шалона.

Теперь могу рассказать об искореженном небе Парижа, о вспышках зениток над всеми этими городами и портами. Когда напьюсь, может быть, расскажу об абвильских молодчиках Германа Геринга, кото­рые заявляли, что будут ковырять в зубах лонжеронами «летающих крепостей». Но о них не стоит рассказывать, потому что они все либо на том свете, либо куда-то исчезли еще до того, как я вошел в игру.