Серебряная корона - [24]

Самое трудное было смотреть людям в глаза и здороваться за руку. Мона ненавидела это всю свою сознательную жизнь и всякий раз, заставляя себя это делать, внутренне содрогалась. Почему, она сама не могла понять, пока однажды утром в Рождество кое-что не вспомнила. Мона стояла тогда в их старой прачечной и размышляла, не пойти ли на праздник к Хенрику, это было еще до того, как Вильхельм сделался невыносимым, но ей не хотелось здороваться там за руку со всеми гостями. Однажды она даже надела белые полотняные перчатки и сказала всем, что у нее мокнущая экзема. Но такое могло сработать только один раз. Врать она тоже терпеть не могла. И вот, когда она стояла у стиральной машины и сортировала белье, ее осенило. Она взяла в руку белую ночную рубашку, и тут оно подступило, как слезы. Именно эти кружева и мысль о рукопожатиях вытащили на свет то, давно забытое. Вспомнился отец Вильхельма, который зашел к ним, когда Ансельма не было дома. Был поздний вечер, на Моне была новая ночная рубашка, которую ей подарила на Рождество старшая медсестра Свея. Нейлоновая, очень тонкая рубашка с кружевами. Оскар Якобсон, отец Вильхельма, сидел на кухонном диване и не отрываясь смотрел на Мону раздевающим взглядом. Криво улыбаясь, он стал чесать мошонку и поглаживать промежность, не спуская с нее глаз.

— Мы же не поздоровались, — сказал он, поднялся и, взяв ее руку, сильно и долго жал. Мучительно долго. Она пыталась освободиться, но он не отпускал. На его губах по-прежнему играла кривая усмешка. Она почувствовала тошноту. Тело окаменело.

— В этой рубашке ты такая хорошенькая, что хочется тебя трахнуть, — сказал он как будто в шутку и громко захохотал. Сколько ей тогда было лет? Восемь, может, девять. Она снова попыталась вырваться, и тут со двора в дом зашел Ансельм, отец.

— Что здесь происходит? — спросил отец.

Мона надеялась, что справедливость восторжествует, но этого не произошло.

— Девчонка не хочет здороваться.

Мона немедленно получила выговор, а когда попыталась оправдаться, то и пощечину.

Сколько раз так бывало? Она не знала. Он ни разу ее не тронул. Но всякий раз точно так же хватал ее и, понимая, что это нехорошо, требовал молчания. И наконец она смирилась, изменила самой себе. Задолго до того, как переспала с Вильхельмом. О том, что Вильхельм и его сестра София пережили в детстве, никогда не рассказывалось. Это считалось запретной темой. Но случалось, Мона задумывалась, как оно там было на самом деле.

Она села с гостями в беседку, обсаженную сиренью. Напротив Моны уселся Улоф, крепкий и загорелый. Он выглядел усталым. Мона ощутила прилив нежности. Надо бы поговорить с ним наедине. Мона убила комара на руке, вечно ее преследуют эти насекомые, прячущиеся в тени. Комар насосался крови. Она вытерла руку бумажной салфеткой. Кровь на белом фоне резала глаз. Мона скомкала салфетку.

Улоф снес Ансельма вниз по лестнице. Отец был в соломенной шляпе, рукава рубашки закатаны из-за жары. И вид, против обыкновения, довольный.

— А чем сейчас занимается Кристоффер? — спросила София.

Мона ждала этого вопроса. И этой интонации. Прошлым летом было то же самое. И тем не менее Мона не припасла убийственного ответа. И не хотела отвечать. Она безоружна, и София это знает.

— Работает в «Макдоналдсе», — ответил Улоф вместо матери. Спокойно и без колебаний.

— И кем он там работает? Менеджером по закупкам?

Знаешь ведь, что нет, подумала Мона. Знаешь и спрашиваешь из чистого злорадства. Ты же не спрашиваешь, где работает Улоф. Это не так интересно, поскольку он работает в отделении неотложной помощи.

— Нет, он — клоун. И еще он выступает в ресторанах как ролевик и бард.

Мона не смогла выдержать взгляда золовки.

— Что значит «ролевик»?

— Он играет в ролевые игры.

— Вот как! А что Вильхельм об этом говорит? — спросила Булль.

— Ничего!

— Ну нет, он наверняка знает, что старший сын зарабатывает себе на жизнь шутовством! Разве не он унаследует усадьбу?

— Такого несчастья ему еще никто не желал! — со смехом парировал Улоф, обнажив ровные здоровые зубы. — Заниматься фермерским трудом, не спать ночами, прикидывая, как свести концы с концами, и как все правила соблюсти, и все бланки заполнить, — такого и врагу не пожелаешь.

Лицо Софии помрачнело.

— Наша усадьба существует с конца восемнадцатого века! Одумайся! Кристоффер ведь выплатит тебе твою долю, когда Вильхельм больше не сможет работать!

— Кристоффер не хочет. Не желает быть привязанным к земле, — сказала Мона. — Он не создан для этого.

— Что же будет, когда у Вильхельма откажет спина? — спросила София.

— Можешь и сама подсуетиться, если неймется спозаранку ходить в коровник навоз выгребать, — захохотал Ансельм так, что поперхнулся пирогом. Ему как диабетику поставили тарелку с выпечкой без сахара, но он уже все съел и потянулся к общему подносу. Мона его не останавливала — бесполезно.

— Хенрик, может, заинтересуется. Хотя бы ради леса. — Улоф, прикрывшись от заходящего солнца, глянул на соседский двор, где стоял экскаватор Хенрика. Дорогая штука. Говорили, сосед купил его за баснословную сумму — миллион семьсот тысяч. Но денежки у него всегда водились.