Серая кошка в номере на четыре персоны - [37]

«Странное дело, — подумал он отрешенно, словно о ком-то постороннем. — Мне бы клокотать, буйствовать, выходить из себя, а я спокоен… Что-то оборвалось во мне, умерло, ушло навсегда… И ничего не жаль… И ничего не хочется… Полное безразличие ко всему… И сосущая пустота…»

Он мысленно представил себе, как где-то там, далеко внизу, лимонно-желтое море Каракумов вскипает ослепительно-белой пеной солончаков на границе с оазисом, изумрудно-зеленые квадраты полей, игрушечные домики поселков, причудливыми гроздьями бусинок нанизанные на сизые нити асфальтированных дорог, прямоугольники зачехленных бунтов хлопка на заготовительных пунктах, голубые всплески озер и коричневатые чаши водохранилищ с разбегающимися от них живительными артериями каналов. Там, внизу, должна вот-вот промелькнуть Хива — бирюзово-пепельное архитектурное чудо мусульманского ренессанса, затерявшееся между оазисом и пустыней. Это был город, где он вырос, край, где прошли лучшие — теперь он в этом не сомневался — годы его жизни.

Годы эти не были ни легкими, ни безмятежными. Он попал в Хивинский детдом в начале войны — перепуганный, большеглазый, остриженный под нулевку малец семи лет отроду и отнюдь не семи пядей во лбу, один из многих тысяч ровесников, чье детство безжалостно исковеркала и обожгла война.

Вначале они ходили в школу тесной гурьбой, настороженно озираясь по сторонам — мальчишки суровой военной поры, внезапно осиротевшие и еще не освоившиеся со своим новым положением.

Потом настороженность постепенно прошла, они сдружились с городской детворой и стали чувствовать себя такими же хозяевами извилистых, застроенных множеством старинных архитектурных памятников улиц Хивы, где одинаково легко было представить себя рыцарем из романов Вальтера Скотта, гайдаровским Тимуром с его дружной командой или Петькой — верным другом и соратником легендарного Чапая.

Скоро он уже знал город не хуже его старожилов, безошибочно ориентировался в лабиринте улочек и тупиков Ичан-Калы, мог, не задумываясь, сказать, где похоронен Асфандиярхан, сколько ступенек у винтовой лестницы минарета Ислам Ходжа, почему не достроили Кальта Минар и оставили торчать корявые концы карагачевых перекрытий на угловых башенках дворца Таш Хаули.

Город рельефной картой запечатлелся в его памяти, но, мысленно возвращаясь к той далекой поре, он всякий раз видел почему-то дорогу в школу мимо окаймленного тополями Ата хауза с зеленоватой зацветшей водой, вдоль белесых бастионов Акших-бобо по узенькой немощеной улице имени 26-ти бакинских комиссаров.

К школе был и другой, более короткий путь, но и в осеннюю слякоть, и в лютые январские морозы, и под проливными весенними ливнями они неизменно шли именно этой улицей, высоко запрокинув головы в суконных буденовках с алыми матерчатыми звездами. Буденовки были неотъемлемым атрибутом детдомовской формы, детдомовцы гордились ими, словно ощущая свою причастность к героям гражданской, о которых им ежедневно напоминало название улицы.

Здесь встретил он май сорок пятого, а еще шесть лет спустя с медалью окончил школу и уехал поступать в САГУ.

Пять лет на филфаке пролетели незаметно. Он учился и работал, потому что стипендии не хватало, а родных, которые могли бы ему помогать, у него не было, разве что тетка в Москве, которая после войны разыскала племянника и даже приехала в Хиву, чтобы забрать его из детдома, но в последнюю минуту почему-то изменила свое решение и даже писать ему перестала.

Защитив диплом, он вернулся в Хорезм.

Он был впечатлителен, горяч, напорист, фанатично влюблен в Хорезм, в его людей, в его овеянное дыханием легенд прошлое, бурлящее сегодня, зовущее на подвиг завтра. Пожалуй, ни в одной другой области республики лозунг «Хлопок — трудовая слава узбекского народа!» не воспринимался так буквально и предметно, как здесь. Заботой и думами о «белом золоте» жило от мала до велика все население оазиса: дехкане, рабочие, интеллигенты, учащиеся. Даже дряхлые старики выходили в страду на поля, призывно мерцающие миллионами раскрывшихся коробочек, ибо забота о хлопчатнике была тем, что составляло главное содержание всей их жизни и без чего, выйдя на пенсию, они не чувствовали себя полноценными людьми. Раз и навсегда заведенный цикл полевых работ — от январских промывок до декабрьского взмета зяби — требовал, несмотря на механизацию почти всех процессов, огромного труда, напряжения духовных и физических сил, работы с полной отдачей. Земледелец, словно атлант, держал на своих плечах будущее рукотворного оазиса, и стоило ему хотя бы немного расслабиться, нарушить сложившуюся столетиями ритмичность полевых работ, как насыщенные ядовитыми солями подпочвенные воды поднялись бы к поверхности, уничтожая на своем пути по вертикали практически все живое. Стиснутый двумя великими пустынями клочок плодородной земли вдоль Амударьи как бы олицетворял собой извечное противоборство человека со стихией, противоборство, из которого человек неизменно выходил победителем, закаляясь физически и духовно, обретая и укрепляя в себе такие высокие качества, как трудолюбие, стойкость, оптимизм, великодушие, отзывчивость и беспредельную любовь к трудной, суровой и бесконечно родной земле.