Серая кошка в номере на четыре персоны - [39]

Разговор состоялся уже поздно вечером, на вокзале, куда он приехал проводить Аъзамджона.

— Вы меня извините, акаджон, — Аъзамджон покраснел, взглянул на него умоляющими глазами и тотчас отвел их в сторону. — Это, наверное, не мое дело, только все равно я спрошу, ладно?

— Конечно, спрашивай. — Его всегда поражало, как совмещаются в этом рослом, по-мужски решительном парне напористость, умение мгновенно сходиться, находить общий язык с незнакомыми людьми и по-детски робкая застенчивость, тонкая деликатность, когда разговор касался интимных тем. — Я с утра за тобой наблюдаю, так что не изводи себя, выкладывай.

— Правда? — ферганец облегченно вздохнул.

Он задумчиво провел ладонью по металлическому поручню вагона, сцепил пальцы, потянул на себя, словно пробуя на прочность.

— Смотри, состав не опрокинь.

— Что? А-а… Ладно, пусть стоит. — Аъзамджон улыбнулся, оставил поручень вагона в покое. — У вас это… Ну там, в «Березках»… Серьезно? Или просто так?

— Не знаю, Аъзамджон. Кажется, было серьезно.

— Было? — почему-то обрадовался Аъзамджон.

— К сожалению, да…

— А вы не жалейте.

— Почему?

— Не надо. Я вам кое-что сказать хотел, а теперь не буду. Прошло и прошло.

— Как хочешь.

— Разве во мне дело? В Дадабековой дело. Вы думаете, она один человек, а она совсем другой…

— Может быть…

— Точно. Только вы к сердцу близко не принимайте, ладно?

— Ладно, — улыбнулся он. — Ну, бывай здоров. Привет дома всем. Лезь в вагон, а то от поезда отстанешь.

Поезд ушел, буднично постукивая колесами на стыках. Растаяли в сумерках огоньки хвостового вагона. А он еще долго стоял один на опустевшем перроне, глядя, как дрожит, переливается вдали изумрудный глазок семафора, и ощущая, как тоскливое предчувствие знобящим холодком закрадывается в душу.

АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА

Он очнулся от мягкого прикосновения ее руки.

— Почему ты молчишь?

Он пожал плечами.

— А что мне остается?

— Бедняга… — Лицо у нее было задумчиво-грустное, и голос звучал негромко, словно издалека.

— Не надо меня жалеть, — поспешно произнес он. — Что угодно, только не жалость.

— Понимаю. — Теперь она смотрела в иллюминатор на проплывающие мимо ослепительно белые клубящиеся громады облаков, и выражение ее лица неуловимо менялось от причудливого чередования рассеянного света и прозрачных теней. — Ты был далеко. От тебя не было писем. Ты уехал тогда из Москвы взвинченный до предела, сжег за собой все мосты, не оставил никакой надежды…

— Да, — согласился он. — Было именно так…

— Я тогда проплакала всю ночь. А утром…

— …позвонила мужу.

Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.

— Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.

— Не было такого уговора, — возразил он. — Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.

— А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место — рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.

— Так… — тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.

— Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.

— Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…

— Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…

— И Шахерезада продолжила дозволенные речи, — продекламировал он.

— Да?

— Да.

— Ну что ж. — Она выпрямилась. — То, что я говорю, тебя не устраивает. Так?

Он молча пожал плечами.

— Тебе нужна правда. Все равно какая, лишь бы она укладывалась в твою схему. Хочешь услышать такую правду?

— Хочу! — Он тоже завелся, но сдерживал себя и говорил почти спокойно. — Да, хочу.

— Ну, так слушай, и забери, пожалуйста, свои сигареты. Можешь курить. Я не возражаю. Итак, тебя интересует Приходько?

— Кто?

— Леопольд Владиславович Приходько, — отчеканила она. — Ты что, не знаешь его фамилии?

— До этой минуты не знал.

— Ну так будешь знать. Он мой муж.

— Он?!

— Да, он! Это тебя удивляет?

— Нет… Теперь уже нет.

— Вот и отлично. Будут еще вопросы?

— Один. Скажи, ты…

— Что я? Счастлива? Представь себе, да. Он работает в каком-то промкомбинате, огребает кучу денег, А что еще требуется?

— Еще бы!

— Что «еще бы»?

— Да так, ничего… Просто двадцатый век…

— …век решительных и расторопных.

— Век торжествующей серости.

— Пусть! Зато эта серость умеет жить. Широко. С размахом. Ни в чем себе не отказывая. А ты увалень и всю жизнь будешь тянуть на зарплату. Нет?

— Ты права.

— То-то же. Еще вопросы?

— Нет. — Он чувствовал, что еще немного и неудержимое желание хлестнуть ее по губам взметнет его руку с подлокотника кресла. — Спасибо за откровенность.

— Не за что. А теперь оставь меня в покое. И не строй из себя оскорбленную добродетель. — Она резко отвернулась к иллюминатору.

Нестерпимо пылало лицо, боль петлей перехватила горло, стесняя дыхание. Теперь он едва различал ее сквозь розоватый туман, смутный, с размытыми очертаниями силуэт, неподвижно застывший на светлом фоне иллюминатора. Туман постепенно рассеялся. Предметы обрели привычную четкость и, отводя от нее взгляд, уже боковым зрением он вдруг отметил короткий отблеск, мгновенно погасшую искру, и, еще не осознав до конца, но уже оглушенный лавиной непонятно откуда хлынувшей на него ликующей радости, стремительно наклонился к ней и увидел, как слеза скользнула с ресниц и медленно поползла по щеке. Бережно, двумя руками, он взял ее руку, преодолевая сопротивление, поднес к губам, стал целовать, роняя в промежутках между поцелуями короткие задыхающиеся фразы: