Сень горькой звезды. Часть первая - [25]

С их ли помощью, нет ли, однако Лыткин на след вышел. Борька-Лосятник, из халейского барака, на седьмое в поселке не был и даже заночевал в тайге где-то. Лыткин его в контору:

– Объясните, гражданин, где это вы пропадали и куда меха запрятали?

Лосятник, конечно, не сознается ни в какую. Я, говорит, на охоту потому ушел, что пьянь да мат более выносить не в силах. Потому и ушел петли на зайцев ставить. В пути ночь застигла, пришлось переночевать под выворотнем... Участковый за свою службу таких басен наслушался досыта. У меня, говорит, не сознаешься, так перед следователем расколешься, не ты первый.

Посадил Борьку в сани и увез в Вартовск. Дружок его, из блатняков, за санями долго бежал, напутствовал:

– Главное на себя не бери!..

Не успели разговоры стихнуть, как новое дело: в лавку залезли. И снова на праздник, на День Конституции. Дуся, продавщица прежняя, накануне выручку считала, готовилась наутро сдавать. Под праздник большая сумма скопилась, известно: перед праздником кому обновы, кому выпивка требуется. А главная причина – в Дусиной привычке деньги раз в месяц сдавать. Чтобы их сдать, каждый раз надо в Вартовск лошадями ехать. По морозу удовольствие малое.

Конституцию отпраздновали, а на следующее утро Дуся приходит магазин открывать: батюшки-светы! Стекол в окошке нет, как не бывало. Дуся в крик, в рев. Сбежались люди, открыли лавку. Огляделись. Два костюма пропали да денежный ящик – железный сундучок, килограммов на сорок, с ручкой на крышке и внутренним замком. Такой не враз откроешь – потому и с собой уперли. Народ, как принято, ругаться, Дусе сочувствие выражать, а она с хохоту покатывается. Решили было, что от расстройства спятила, хотели посылать за фельдшером, но не успели: успокоилась продавщица и пакет с деньгами показывает. Оказалось, по легкомыслию она его накануне не в ящик закрыла, а сунула на полку, где у нее за занавеской всякая дрянь хранилась: гири, бечевка, бумага. А в сундуке Дуся крысид держала. Дай Бог его ворам испробовать.

Закрыла Дуся магазин и дальше торговать наотрез отказалась. Не хочу, говорит, в тюрьму садиться, я еще замужем не была. Как ни уговаривали, убедить не сумели. Больше месяца без магазина маялись, пока Клавдею в продавцы не сосватали. Сам председатель рыбкоопа уговаривать приезжал. Клавка сперва отнекивалась, ссылаясь, что женщина она хворая, полная, с одышкой и давлением, но никуда не делась убаюкали, однако с условием: сторожа на магазин поставить. На том порешили.

С тех пор Клавдея в магазинчике и управляется как умеет. А умеет она не очень: кроме семилетки за плечами ничего нет. Поэтому неповоротливая Клавка за прилавком суетится, без нужды дергается, то и дело со счета сбивается. И, хотя покупатели сплошь свои, понимающие и терпеливые, у нее даже пот на лбу выступил и в глазах темно от усталости. А очередь все никак не убывает.

Как раз тогда, когда Анатолий Белов перешагнул порог и окунулся в магазинную духоту, Октюшка Батурина, кудрявая головенка, выскользнула, как ящерка, из нежных лап «дяди Зеси», чтобы выдать на самой высокой ноте, на какую способен восхищенный всеобщим вниманием детский голосишко:

– Мамочка! Купи мне мыло земляничное, а то меня вошки в речку утащат.

Покатились от смеха бабоньки, грохнули хохотом страждущие геологические мужики, и взорвалась неожиданной руганью Клавдия. Свою боль и раздражение усталого и нездорового человека выплеснула продавщица на бестолковую Октюшкину головенку. Не в силах сообразить, чем она вызвала такую немилость, отквасила было девчушка нижнюю губу «сковородником», чтобы разразиться неминуемым ревом, и не успела еще Геля Батурина вступиться за свою дочку, как из хвоста очереди выступил разбойного облика Жорка-Мариман и, растолкав баб у прилавка, вперил бездонной черноты очи в продавщицу.

– Слушай сюда, курва, – прогудел он сквозь бороду медным поповским голосом с каннибальским оттенком, от которого у присутствующих под одеждой побежали мурашки, – ты осмелилась возвысить голос на святую детскую невинность и оскорбить ребенка в моем присутствии! Да постигнет тебя кара! – Жорка величаво вознес над прилавком закопченную длань. – С этого дня ты станешь сохнуть, сохнуть и через год умрешь!

Очередь ахнула: истории с проклятьями странников с детства у всех на памяти. В наступившем безмолвии Георгий степенно повернулся и, не обращая внимания на бессильно осевшую на мешки бледную Клавдию, неторопливо вышел на крыльцо, где мужики дымили цигарками и со вкусом болтали о всякой всячине. Брянцев закурил беломорину и пристроился с края.

Табак не успокаивал, и на душе оставалась накопившаяся в последние дни досада. Раздражение, жертвой которого стала пустоголовая толстуха Клавка, не проходило. Какими думами полнилась курчавая Жоркина голова, не берусь угадывать, но задумался он крепко и не сразу разобрал, о чем его настойчиво спрашивает знакомый колхозник:

– Вода в реке кверху прет. Буровую вашу не затопит? Она же у вас на сору поставлена.

– Что ей сделается, – пробурчал Брянцев, – мы до того бурить закончим, немного отсталось.

– Дай-то Бог, – согласился колхозник. – Вы, я слышал, вчера мишку подранили – верно или зря болтают?