Сень горькой звезды. Часть первая - [27]

– Ну ладно, робята, – Шингорай из казанских татар и говорит по-русски чисто, слегка по-волжски окая. – Так и быть. А про чо?

– Про охоту! – единодушно требуют сорванцы.

– Ладно, – начинает Карым, – дело было так. Вы мое ружье видели? Знаменитая вещь: за девяносто шагов гуся снимаю. Мне его мужик один подарил за то, что я его от смерти спас. Теперь таких нет. Нонче разве ружья – так просто, пукалки. А у меня фузея шомпольная, ручной работы. Ствол тобольский, замок ирбитский, ложу сам из крученой березы ладил. Для меткости сквозь дуло живую змеюку пропускал. Да-а...

Знаменитое это оружие с восьмигранным стволом саженной длины, на один заряд которого уходит чуть не полстакана пороха и не меньше дроби, в поселке все знали. Когда, бывало, ввечеру где-нибудь за Смолинской протокой глухо ухало и потом оттуда косяками уходили птицы – это значило, Шингорай там охотится.

– Так вот, – продолжал Карым, – пошел я однажды весной на уток с чучельями. С собой всего один заряд взял – зачем мне больше? Семь дробин заряжено – семи уткам убитым быть. Сижу в скрадке, гляжу: табунок садится. Я в кучу выстрелил, по головам целюсь. Бах! – хлопнул Карым в ладоши, и ребятня от неожиданности вздрогнула. – Стал уток собирать – что такое? Шесть штук лежит, одной нету. Бродил, бродил по озерушке – нет нигде. Совсем было осерчал на фузею, что подвела, зря дробинку истратила, да гляжу: у моих ног карась кверху брюхом со дна всплыват, еще трепещется, а голова дробиной пробита. Однако не подвела фузея: и на суп и на жарево есть. Старуха страсть карасей любит, жалко, что всего один. Да ничего не поделаешь: голыми руками ловить не станешь. Вылез я потихоньку на берег, присел на пенек из бродней воду вылить: голенища у меня широкие, а сгоряча поднять позабыл. Снял сапоги, а из-за голяшек пара карасей вывалилась! Здоровущие! Озерушка ими прямо кишела, и, пока я убитых уток вброд собирал, они мне за голяшки и понатыкались. – Карым плутовато прищуривается на разинувших рты ребятишек. На их мордашках ожидание. – Шибко я тогда обрадовался: сгреб добычу и в облас поскорей. Удача завсегда силы прибавляет – размахался я веслом, разогнал обласишко, даже днище обуглилось от трения. Не верите? Хотите – гляньте: вон на мысочке мой обласок сушится.

Глянув вслед убегающей ребятне, Карым вернулся к чайнику.

– Здоров ты врать, дядя! – заметил подросток постарше. – Ты днище сам опалил, чтобы не загнивало.

– А ты, малай, слушать – слушай, а врать не мешай, на то, сынок, и сказка, – ответил старик. – Иной раз и быль сказкой кажется, не отличишь. Да-а... Во всем надо уметь видеть главное: главную мысль, главное дело, главное слово.

– Дедушка! А какое дерево в тайге главное? – вновь подступил к Карыму Петька Аристов.

– А какое звено в цепи главное? – откликнулся Шингорай. – Выкинь одно звено – и нет цепи, загуби одно древесное племя – и осиротеет лес. Сам подумай: дома из сосны рубим, большие лодки: каюки – из еловых плах, малые обласа осиновые, поплавки на сетях – осокоревые, изгородь вокруг избы – таловая, дуга над конем – из черемухи, полозья на санях – березовые. Туеса, куженьки из бересты шьем, ложки из осины режем. Уж на что бузина никчемный куст – и та от мышей спасает. Царь же в тайге – кедр. Нет ему равных. Весло ли, лыжи ли – на все кедр годится. В кедровой посуде молоко не скисает, в кедровом сундуке моль не плодится. От щедрости своей кедр всякую живность вокруг кормит. Не одна роньжа-кедровка, но и белка и бурундук орешки запасают. Косолапый с лесины шишки отрясет, сам поест, и мышам останется. Где мыши – там и колонок, и горностай, и куница с соболем.

Не одни зверушки – люди от кедра кормились. Говорят, сам Ленин это хорошо понимал. После разрухи орешек многих от голодной смерти спас. В те поры специальная контора имелась – «Кедропром». Мы всем поселком шишковать ходили – дело это серьезное. Кедрач берегли пуще глазу. Это ведь в нонешние годы строгий порядок забывать стали. Захочет какой удалец из экспедиции орешков – оседлает трактор и прет в тайгу, да так, что стон идет по чащобе. Завалит кедр попригляднее, наберет десяток шишек, чтобы вечерком пощелкать, и поминай как звали. А лесина столетняя гнить останется. Невдомек лиходею, что дерево основа жизни таежной... Да-а... Ханты это хорошо понимали и переселенцам понять давали. Взять Мегион, к примеру: он в кедровом материке стоит, бурундуки по избам бегают, а никто кедры на дрова не валит

От «Заготпушнины» я по разным местам ездил, много чего навидался. Однажды наткнулся в тайге на несчастного: голый к лесине привязан комарам на корм. Едва живого с лесины снял, обмыл, закутал. Оказалось, напаскудил он когда-то в чужих угодьях: срубил десяток кедров для хозяйства. Человек оказался пришлый, бестолковый. За порубку наказали его хантишки: настигли в тайге и голышом привязали, другим в острастку. Кабы не я – высосали бы его комаришки, как младенец соску. Да-а... Берегли тайгу.

У каждой семьи свои угодья имелись. Поблизости на всех не хватит, потому у большинства они далековато случались. По нашим-то дебрям только рекой добираться приходится, на веслах плыть когда день, когда и два. В деляне, конечно, избушка своя промысловая. При ней снасть всякая, барабан лущильный. Комара в тайге осенью нету, дышится легко. Небо светится синее, вода в реке стоит черная – душа смеется. Однажды взял меня Иван Кыкин в свой кедровник в товарищи.