Сень горькой звезды. Часть первая - [24]

Насобиралась и сюда гоп-компания, человек двенадцать. К бросовым этим людишкам неизвестно почему приблудились вроде бы неплохие и зеленые еще ребята, которых забросила в экспедицию юношеская романтика или охотничья страсть. Повадками гоп-компания напоминала ненасытных и наглых обских чаек, за что и получила в поселке прозвание – халеи. Угнездились халеи в новом экспедиционном бараке на краю вырубки. Справедливости ради следует заметить, что кроме шума и крика, всем халеям свойственного, особых неприятностей они не доставляли. Разве что заявятся во хмелю на танцы или учинят ночную стрельбу по бутылкам.

Жорка-Мариман, волею начальника поселенный вместе с халеями, кличку, им присвоенную, признавать не хотел, как не хотел признавать и самих сожителей, случайно навязанных судьбой. Халей – чайка, птица смелая, работящая и красивая, и называть ее именем обитателей крайнего барака – значило льстить им. Бывший моряк нашел для своих соседей определение, по его мнению, более подходящее – шакалы. Не будем спорить: шакалы так шакалы.

Вряд ли молодой председатель Котов мог думать, когда выбирал площадку для лисятника, что поблизости от нее шакалы поселятся. Знать бы, где упасть... Да ведь экспедицией тогда в районе еще и не пахло. Мечталось с помощью чернобурок пополнить колхозную кассу и поддержать неуклонно валившийся вниз нищенский трудодень. Как ферму строили и зверопоголовье растили – об этом разговор особый и зайдет в свое время.

Наконец настало время забивать первых отбракованных лисичек. Смотреть, как сторож лисятника дедка Проломкин обдирает и обезжиривает шкурки, натягивает их на пялки для просушки, колхозники ходили семьями. Знатоки гладили черно-серебристую шерсть, дули на ворс, щелкали в восхищении языками: «Все ладом».

Старик Проломкин подслеповато щурился и довольно улыбался. Потом отбирал шкурки и уносил на склад, где подвешивал на недоступные для мышей вешала. Работал дед не торопясь, и потому к Октябрьскому празднику забили, к счастью, лишь небольшую часть отбракованных. К счастью потому, что в праздники все сорок восемь снятых шкурок украли. Случилось это так.

Утром седьмого, когда весь народ в поселке еще садился за праздничные столы, Проломкин выбрался из теплой сторожки покормить лисичек. По договоренности с девчонками-звероводами по утрам он управлялся один. Закончив это нехитрое дело, он спустился под берег зачерпнуть водички для чая. Отдалбливая ледок и по многолетней таежной привычке поглядывая кругом, он заметил за Негой на голой осине двух глухарей. Бросил дедок и пешню и ведро, второпях схватил из сторожки одноствольную довоенную «переломку» и стал потихоньку скрадывать птиц. Подкравшись шагов на двадцать, старик протер слезящиеся глаза, чтобы точнее прицелиться. На безветрии пороховой дым оседал медленно, и когда он наконец развеялся, оказалось, что птицы продолжают сидеть как привязанные. Уже машинально старик выстрелил снова – глухарь встрепенулся, но остался на месте. Проломкин перекрестился, заодно вспомнил черта и пошел уже не таясь. Преодолев снежный намет, он подобрался к осине и плюнул в сердцах: на ветках покачивались тряпичные чучела. Старик воровато оглянулся и поспешил прочь, пока никто не увидел. Засмеют! Однако увидеть некому: жилье далеко, лисятник на отшибе. Попутно зачерпнув водицы, согрел чаек и долго пил в одиночестве, качая головой и поругиваясь про себя. От крепкого чая Проломкин понемногу успокоился. И зря: от расстройства забыл склад проверить.

Под вечер заявился подвыпивший правленец Никита, под предлогом проверки постов искавший укромный угол, чтобы отсидеться от развоевавшейся не вовремя супруги. Он и обнаружил вырваный с пробоем замок и пропажу всей заготовленной пушнины. Сгоряча Никита едва не пришиб старика, но одумался и побежал по следу. В сумерках вышел он на накатанную полозьями дорогу от экспедиции до поселка. На ней след исчезал, и, куда завернул похититель, становилось неясно. Но Никита яростно уверял, что в экспедицию.

Участковый Федор Лыткин прибыл по вызову неожиданно скоро – через неделю. Первым делом изругал председателя:

– Вы, гражданин Котов, не обеспечили сохранность социалистической собственности и потворствуете расхитителям! Системой доверия провоцируете преступный элемент! Преступная халатность! За это статья!

Яков Иванович его послушал-послушал, да и обрезал:

– Ты, Лыткин, на Котова не ори, мы тебя как облупленного знаем. Не от злобы твой крик, да и не от усердия, а так, скорее от бессилия. Ты бы лучше похитителя поискал, а правление в своих делах само разберется. Да не надумай нам Котова обижать, а то можно и припомнить, кто близорукого Проломкина в сторожа навеливал.

Сказал так Яков Иванович вроде бы негромко, а крикливого Лыткина осек. Сверкнул тот глазами гневно, покраснел весь, но замолк. Занял в конторе комнату и принялся рыскать по округе.

Когда участковый в деревне – покоя не видать. То допрос, то протокол. Призадумались многие. Якову с Никитой терпеть можно: фронтовики оба и коммунисты. А как тому быть, кто не отмыл добела клеймо свое тяжкое – спецпереселенец? С таким грузом на душе в справедливость не шибко верится. Не уедет же Лыткин порожним, все одно кого-нибудь зацепит, на ком свет клином сойдется. Загребет в каталажку, а там сиди, доказывай, что аки голубь перед законом чист. Если доказать удастся. Покумекали так мужики, между собой обговорили и сошлись на одном: надо помочь милиционеру.