Семнадцать рассказов (сборник) - [53]

В трясине болотной

I

В тёплую. светлую июньскую ночь, на огромном балконе Палкинского трактира, том балконе, что выходит прямо на Невский и, держась на чугунных столбах, нависает над широким тротуаром, за небольшим круглым столиком сидело два господина: один — красивый дородный мужчина лет пятидесяти, с грудой седых трёпаных волос и роскошною бородой; другой — гораздо его моложе, немного подслеповатый, бледный, с жидкою бородёнкой, в золотом пенсне, плохо державшемся на носу. Первого звали Адриан Фёдорович Ракитин; он был когда-то далеко небезызвестен в литературном мире, но теперь уже лет восемь, десять не писал, и о нём почти забывали. Другой — был редактор одного из петербургских журналов, Виктор Алексеевич Веркутов.

Они только что приехали с железной дороги: были на открытии загородного театра. Ракитин очень мало знал Веркутова. Но в театре кресла их пришлись случайно рядом. После второго антракта они разговорились, сели после спектакля в одно купе и приехали наконец сюда ужинать. Как это часто бывает при первой встрече людей из пишущего круга, разговор принял хотя и самые узкие рамки, но тем не менее не обрывался ни на минуту. Цензурный комитет, редакционные сплетни, газетные перебранки, всё это, выплывая одно за другим, давало темы. Ещё в вагоне беседа их приняла этот характер, и дачник-немец (вероятно со Святой забравшийся в свою летнюю резиденцию) с большим любопытством настораживал уши, когда в разговоре выпрыгивало какое-нибудь известное литературное или административное имя. Впрочем, говорил по преимуществу редактор, выслеживавший тонким нюхом натасканного сеттера всю дичь, носившуюся в журнальной атмосфере. В вагоне он ещё несколько сдерживался, но тут, когда он попал в эту привычную обстановку фрачных лакеев, щёлкавших пробок и ароматического пара всяких яств, речь его полилась потоком…

— Вы говорите, — энергично возражал он совершенно спокойно курившему Ракитину, который ничего не говорил, — вы говорите: читать! Да разве я могу прочесть всю труху что каждый день приходит из провинции? Рву и швыряю в корзинку, не читая! Я наверно знаю, что перлов там нет и быть не может… Если же из сотни мелочишек я одну сносную заимствую, так разве она вознаградит меня за то потерянное время, пока я читал девяносто девять бумажонок годных только для корзинки?.. Таланты в провинции! Скажите!.. Да с чего им быть там? Вы скажите, ну скажите: кой чёрт занесёт талант в Чебоксары или в Конотоп? Совсем не та почва!..

Он выпучил глаза и ужасно посмотрел чрез очки на собеседника, словно вызывая его на какое-нибудь утвердительное или поощрительное междометие. Но Ракитин рассеянно взглянул на него и уставился опять на шершавый затылок какого-то чахоточного господина, евшего за соседним столом пожарские котлеты. Он так давно отстал ото всей этой сутолоки журнального мира, что она вовсе его не интересовала. Он думал о чём-то совсем другом, и если не хотел прервать клокочущего потока речей Веркутова, то должно быть из лени: его утомил и гром поезда. и оркестр, и толпа, и пение.

— Все так делают, все! — кипятился тот. — Покойный Некрасов моею собственною, моею собственною рукописью форточку затыкал, да-с! А уж если он так делал, нам и Бог велел. Да что мы, наконец, каторжные что ли? Ведь если нам читать, перечитывать да отвечать на все письма, — министерство придётся целое учреждать при каждой редакции. Надо, батенька, знать как дело поставлено, а потом обвинять нас. А надувальства, мошенничества, выдавание чужих произведений за свои? Ну что тут говорить о провинции, когда своих собственных, постоянных сотрудников опасаешься: продадут, подлецы, за грош… Ведь это всё шушера такая…

— Зачем же вы их принимаете? — спросил Ракитин, пуская клубы дыма и продолжая смотреть мимо.

Веркутов развёл руками.

— Люди с дарованием, батенька, — они нужны! Всё это голь, рады примазаться ко всякой дряни в клубе, чтобы их ужином накормили, да две, три бутылочки поставили. А как его к себе не пустишь, когда у него всегда целый короб новейших скандалов! И он живёт этим, и я живу; он меня кормит, а за это я его кормлю. Это водовозные клячи: без них нельзя жить, и ездить на них надо, и бить для острастки, и прикармливать…

Ракитин на этот раз поднял на него глаза.

— Как «бить»?

Веркутов точно несколько сконфузился.

— Вы не подумайте, Адриан Фёдорович, что я принадлежу к числу тех… что я их когда-нибудь… Но ведь каждый из них непременно битый. Кто-нибудь, когда-нибудь да побил их… Я уж удостоверяю вас в этом, как ответственный редактор…

Господин за соседним столом сердито постучал ножом по стакану и, сердито глядя на подбегавшего и согнувшегося «человека», ещё более сердито спросил себе чаю с лимоном. «С лимоном» он сказал так строго и так сдвинув брови, что лакей даже споткнулся, опрометью бросившись к двери.

— Ведь этой шушеры в прежнее ваше время не бывало, — продолжал ответственный редактор. — Она завелась вот за последнее время при развитии журналистики. Это совсем новые типы. Многие из них, особенно из поэтов, чёрт знает, что такое: не то неудавшийся актёр, не то подмастерье фотографа… Я их к себе в кабинет и не пускаю. Расписывается там у секретаря, получает деньги… Ведь кто их разберёт, может и стащит что-нибудь… хоть журнал или книжку… словно по ошибке пальто своё переменит: у него на беличьем меху, а он бобровую, да енотовую шубу тащит, чтобы хотя день в порядочном платье походить…