Семейный вопрос в России. Том II - [22]
- Он духовно рожден от зеленщика, посему - его сын.
- Но уж позвольте, я в самом деле родил его, он сидел у меня двенадцать лет на коленях, и, что бы вы ни говорили, с какой бы полицией ни входили в мой дом, я скажу:
- Он мой сын.
У вас lex (закон (лат.)), у меня - кровь. До сей минуты lex побеждал кровь. Но ведь и христиане были некогда в катакомбах, а потом вышли и овладели империей. Боюсь, чтобы кровь или родство и родительство не выглянули из катакомб и, убрав "зеленщиков", которых вы подставляете в "духовные родители" на место кровных, принимая к себе младенца,- не подняли тяжбы и "при" с духом и против духа. Мистицизм крови и семени немножко другой, чем "духовной дружбы", и "духовной любви", и "духовного рождения", и всех этих "всякую шаташеся" идеек, коими вы, как увядшими цветами, увили и увиваете мир. Кровь - это живой цветок. И страшно будет, когда он спросит у мертвого цвета: "Откуда ты? и на моем месте?"
Центр вопроса, очевидно, сводится к метафизике рождения, "от Бога" оно или "так..." И к священству родственности, крови.
Тютчев в 60-е годы, в эпоху всеобщего нигилизма, ища опор против триумфов Бюхнера, Молешотта, Фохта, Бокля, Спенсера, Дарвина, Геккеля недоуменно и тоскливо спросил:
Не то, что мните вы, природа -
Не слепок, не бездушный лик:
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Вы зрите лист и цвет на древе;
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?........
Столь длинное, до удивительности длинное многоточие (восемь в оригинале точек) поставлено самим Тютчевым. Он продолжает:
Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире как впотьмах.
Для них и солнца, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была.
И языками неземными
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза.
Не их вина: пойми, коль может
Органа жизнь глухонемой!
Увы, души в нем не тревожит
И голос матери самой.
Кстати, о "матери самой", голоса которой, т.е. механического звука, не слышит глухонемой. Но "глухонемой" закон, переименовывающий детей по зеленщику, а не по отцу с матерью, слышит ли голос материнский в интимном и мистическом смысле? Закон ли против материнства? Оказывается - да. Но наименования: "святость материнского чувства", "уважение к отцовскому чувству", - неужели риторичны? Увы, читатель, - да! Сущность понятия "незаконнорожденности" и замена зеленщиком отца с матерью, конечно, есть частица вообще не существующего (в самом законе) почтения к материнскому и отцовскому чувству, и знаете ли, знаете ли, мне брезжит, что шалости с девицами в номерах есть только последствия этого же неуважения, заложенного в нашей цивилизации и, может быть, в нашей "духовной" эре: неужели, нападая на девушку, беря ее на минуту, я уважаю в ней возможную, потенциальную мать?! Конечно нет!! И сам в себе я не уважаю потенциального, возможного отца, вступая в минутную и непрочную связь. Закон не уважает некоторых матерей; ну, пусть одну только, какую-нибудь не уважил, хоть, напр., Лотову дочь, рожденных детей которой в правильном имени и точном отчете занес в метрику "книги бытия" Моисей: тогда уж простите, я, частный человек, конечно, несколько расширяю мысль закона и не уважаю вообще реальных и возможных матерей. "Эта девушка могла бы быть матерью", - вот основное мистическое чувство, страх Божий, беспокойство Тютчева. Но я, вместе с автором первого ко мне письма, поправляю: "Ну, вот еще, это - физиология; девушка нужна мне сегодня на вечер". Вот история развращения, - и нельзя же отрицать, что далекое зерно его - в законе, и именно в неуважительном его отношении к крови и семени и к лону материнства. Это Агриппина сказала подосланным Нероном убийцам:
- Бейте в чрево, выносившее такое чудовище.
Они ударили в чрево. Закон "духовности" и у нас "ударил в чрево", и дитя вывалилось из рук матери, дрожащей, испуганной:
- Это не я. Не мой ребенок. Никакого ребенка нет. Виновата. Ищут, разворотили поленницу и нашли ребенка под дровами:
- Ишь, развратница. Сблудила, да и прячется. Убить бы, да мы милосердны, в новом законе живем: иди в каторгу.
* * *
Теперь мне хочется сделать "шах и мат королю" детоубийства. Не знаю, кто он, и не ищу имени, обращаясь только с понятием. Мы привели стихи Тютчева. Ну, хорошо; с одной стороны, Тютчев, с другой - Спенсер, Бокль, Вундт и вообще нигилисты, физиологи-нигилисты. Мы в чью-то веру верим. Но в чью? Берем основной стих Тютчева:
Вы зрите лист и цвет на древе;
Иль их садовник приклеил?
Иль зреет плод в родимом чреве
Игрою внешних, чуждых сил?
Да, это вечно убедительно; материнство есть вечная религия, так я думаю, так думал Тютчев. Кстати, так думал псалмопевец Давид, выразившись именно о рождении дитяти: "Иду ли я, отдыхаю ли, Ты (Бог) окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе... Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою... Ты соткал меня в чреве матери моей... Не сокрыты были от тебя кости мои, когдая созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои... К Тебе привержен есмь от ложесн
В.В.Розанов несправедливо был забыт, долгое время он оставался за гранью литературы. И дело вовсе не в том, что он мало был кому интересен, а в том, что Розанов — личность сложная и дать ему какую-либо конкретную характеристику было затруднительно. Даже на сегодняшний день мы мало знаем о нём как о личности и писателе. Наследие его обширно и включает в себя более 30 книг по философии, истории, религии, морали, литературе, культуре. Его творчество — одно из наиболее неоднозначных явлений русской культуры.
Книга Розанова «Уединённое» (1912) представляет собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений, дневниковых записей, внутренних диалогов, объединённых по настроению.В "Уединенном" Розанов формулирует и свое отношение к религии. Оно напоминает отношение к христианству Леонтьева, а именно отношение к Христу как к личному Богу.До 1911 года никто не решился бы назвать его писателем. В лучшем случае – очеркистом. Но после выхода "Уединенное", его признали как творца и петербургского мистика.
«Последние листья» (1916 — 1917) — впечатляющий свод эссе-дневниковых записей, составленный знаменитым отечественным писателем-философом Василием Васильевичем Розановым (1856 — 1919) и являющийся своего рода логическим продолжением двух ранее изданных «коробов» «Опавших листьев» (1913–1915). Книга рассчитана на самую широкую читательскую аудиторию.
Интеллектуальная автобиография одного из крупнейших культурных антропологов XX века, основателя так называемой символической, или «интерпретативной», антропологии. В основу книги лег многолетний опыт жизни и работы автора в двух городах – Паре (Индонезия) и Сефру (Марокко). За годы наблюдений изменились и эти страны, и мир в целом, и сам антрополог, и весь международный интеллектуальный контекст. Можно ли в таком случае найти исходную точку наблюдения, откуда видны эти многоуровневые изменения? Таким наблюдательным центром в книге становится фигура исследователя.
«Метафизика любви» – самое личное и наиболее оригинальное произведение Дитриха фон Гильдебранда (1889-1977). Феноменологическое истолкование philosophiaperennis (вечной философии), сделанное им в трактате «Что такое философия?», применяется здесь для анализа любви, эроса и отношений между полами. Рассматривая различные формы естественной любви (любовь детей к родителям, любовь к друзьям, ближним, детям, супружеская любовь и т.д.), Гильдебранд вслед за Платоном, Августином и Фомой Аквинским выстраивает ordo amoris (иерархию любви) от «агапэ» до «caritas».
В этом сочинении, предназначенном для широкого круга читателей, – просто и доступно, насколько только это возможно, – изложены основополагающие знания и представления, небесполезные тем, кто сохранил интерес к пониманию того, кто мы, откуда и куда идём; по сути, к пониманию того, что происходит вокруг нас. В своей книге автор рассуждает о зарождении и развитии жизни и общества; развитии от материи к духовности. При этом весь процесс изложен как следствие взаимодействий противоборствующих сторон, – начиная с атомов и заканчивая государствами.
Когда сборник «50/50...» планировался, его целью ставилось сопоставить точки зрения на наиболее важные понятия, которые имеют широкое хождение в современной общественно-политической лексике, но неодинаково воспринимаются и интерпретируются в контексте разных культур и историко-политических традиций. Авторами сборника стали ведущие исследователи-гуманитарии как СССР, так и Франции. Его статьи касаются наиболее актуальных для общества тем; многие из них, такие как "маргинальность", "терроризм", "расизм", "права человека" - продолжают оставаться злободневными. Особый интерес представляет материал, имеющий отношение к проблеме бюрократизма, суть которого состоит в том, что государство, лишая объект управления своего голоса, вынуждает его изъясняться на языке бюрократического аппарата, преследующего свои собственные интересы.
Жанр избранных сочинений рискованный. Работы, написанные в разные годы, при разных конкретно-исторических ситуациях, в разных возрастах, как правило, трудно объединить в единую книгу как по многообразию тем, так и из-за эволюции взглядов самого автора. Но, как увидит читатель, эти работы объединены в одну книгу не просто именем автора, а общим тоном всех работ, как ранее опубликованных, так и публикуемых впервые. Искать скрытую логику в порядке изложения не следует. Статьи, независимо от того, философские ли, педагогические ли, литературные ли и т. д., об одном и том же: о бытии человека и о его душе — о тревогах и проблемах жизни и познания, а также о неумирающих надеждах на лучшее будущее.
