Семейное дело - [257]

— Пей, — сказал Тигран и достал из кармана стекляшку с таблетками. — Что у тебя произошло с Малыгиным? Я видел, как вы разговаривали.

— Когда лучше всего на Черном море? — спросил Ильин.

— Всегда, — сказал Тигран. — Проглоти таблетку. Ты что, упал, да? Без пальто на улицу…

Ильин хлебнул горького крепкого кофе — такой умел готовить только Тигран, — и вдруг почувствовал, как устал. Устал до чертиков, до изнеможения, до того предела, когда, кажется, все на свете хочется послать подальше и оказаться вон там, на желтом песке, под этим немыслимо голубым, даже не голубым, а синим небом, ворваться в волну, поплыть, лечь на спину и снова глядеть в небо… Но сначала спать сутки кряду, чтоб не грохотали грузовики за окнами, не звонил телефон, не гремел будильник, не гудел за дверью лифт и наверху не гавкала бы посреди ночи соседская болонка с дурацким именем Жамэ, то есть «никогда» по-французски.

Ильин пил кофе, глядел на плакат и думал, сколько бы он отдал, чтобы отдохнуть сейчас. Два с лишним года без отпуска, что ни говори, многовато.

Тигран положил свою руку на его.

— Зачем тебе Черное море? — негромко спросил он. — Тебе совсем другое нужно, по-моему.

— Спасибо за кофе, — сказал, поднимаясь, Ильин. — Пойдем, Тигран. Там у Штока мальчишка на второй, как бы не напорол…

Будиловский не напорол.

Сдав печь второй смене, он стоял в раздевалке счастливый и растерянный, а его хлопали по плечам, жали руку, говорили какие-то, по большей части шутливые, слова, вроде того, что вот сейчас уже и жениться имеешь полное право, — потом он так и не мог вспомнить, что именно говорили ему в тот день. Ему самому еще трудно было поверить в то, что он смог, что он сделал, что перешагнул в своей жизни через новый порог, за которым были уже как бы другая жизнь и другой Будиловский, похожий и все-таки в чем-то отличный от Будиловского, жившего вчера. Это ощущение самого себя в новом качестве было и странным, и радостным, и в то же время немного тревожным. Он не сразу догадался, почему тревожным, и лишь после понял, что ему, Будиловскому, уже трудно будет уйти отсюда, как он хотел еще недавно, к другой работе.

Пожалуй, то, что он сделал сегодня, воспринималось им куда острее и радостнее, чем первая его корреспонденция, напечатанная в областной комсомольской газете, когда он долго стоял у газетного щита, любуясь напечатанной подписью: «Ал. Будиловский». На тех двадцати семи тоннах стали, которые унес ковш и которые уже остывали в изложницах, его имя обозначено не будет, но впервые с такой отчетливостью он ощущал именно вещность сделанного им самим.

Сергей потащил его и Генку Усвятцева к себе: дома нормальный обед, родичи придут поздно, сгоняем в шахматишки, по телевизору — хоккей. Генка отказался и, подмигивая, сказал, что у него сегодня дела, а именно: после хоккея зайдет с динамовскими ребятами Сашка Мальцев, сами понимаете, надо устроить приемчик на высшем уровне…

Когда они вышли, Сергей спросил Будиловского:

— Как ты думаешь, он врет, что знаком со всеми знаменитостями? Сашка Мальцев, Женька Евтух, Аллочка Пугачева…

— Что? — не расслышал Будиловский, и Сергей засмеялся, поняв:

— Да ты сейчас как глухарь на току! А ну, до остановки бегом!

Они втиснулись в автобус, кто-то недовольно сказал: «Молодые люди, вам бы турбины вертеть», — Сергей извинился, а Будиловский не расслышал и этого. Лишь подходя к дому, где жил Сергей, он спохватился: может, неудобно? Но Сергей потащил его за руку и посторонился, пропуская в лифт:

— Прошу вас, шеф! Я только после вас.

20

Хотя эту неделю бригада работала в ночную смену, Коптюгов пришел на завод утром и сразу свернул вправо, к турбокорпусу.

Домой, в Большой город, он вернулся полтора часа назад, его никто не встречал, и, остановив левака, с вокзала он приехал в общежитие. Дверь в комнату была закрыта, пришлось стучать, и, когда заспанный Будиловский открыл ему, Коптюгов сказал:

— Ну и здоров ты дрыхнуть, рабочий класс! Где почетный караул, где оркестр? Помираю — есть хочу! Жертвую к твоей колбасе бутылку «Синебрюхов и сыновья». Пиво, конечно, похуже нашего, но зато экзотика.

Он был оживлен, весел, даже непривычно шумлив. Вытаскивал из чемодана вещи, достал красивую шариковую ручку и блокнот, на обложке которого был изображен бегущий олень, и протянул Будиловскому: это тебе, такой ручкой только «Войну и мир» писать! И лишь после завтрака спросил:

— Ну, как дела-то?

Будиловский ответил коротко: все в порядке. Пусть сам узнает, что его на печи заменял я. Будиловский не мог отказать себе в таком удовольствии. Впрочем, Коптюгов тут же, уже спокойно и деловито, сказал, что он уйдет с утра на завод — надо узнать, когда будет ордер на квартиру, и сделать еще кое-какие дела, — а его он просит смотаться к Голубеву… ну, к отчиму… узнать, дома ли мать, а если нет, взять адрес больницы, где она лежит. «Не в службу, а в дружбу», — добавил он.

— Конечно, съезжу, — сказал Будиловский.

— И вот еще что, Сашка, — так же деловито продолжал Коптюгов, — я тебе расскажу про поездку, кой-какие материалы у меня есть, а ты уж сочини за меня статью. Понимаешь, надо! Одно дело, когда какой-нибудь ректор института напишет, а другое — рабочий класс. Усек?