Семейное дело - [213]

«Что, ваш муж на самом деле непьющий?»

«На самом».

Она не солгала. Ерохин напивался два раза в год, напивался до бесчувствия, так, что страшно было на него глядеть. Ольга точно знала, когда он напьется: двенадцатого февраля — в день рождения Олюськи, и восемнадцатого октября — в день той самой бомбежки, которую она помнила и во время которой у Ерохина погибла семья. Пьяный, он словно окаменевал, глаза становились безумными, он не узнавал Ольгу, гладил ее и называл Валюшей. Она не обижалась, не огорчалась, она только думала, что та его любовь все еще живет и будет жить в нем до конца, — что ж, разве я имею право обижаться или огорчаться, что мне досталось куда меньше его любви!

Потом, наутро, Ерохин мучился, стыдился поглядеть Ольге в глаза, а она была еще ласковее с ним, будто разделила с ним вчера не позабытую и не утихшую с годами его главную любовь.

Нет, он был непьющим. Тут Ольга ничуть не солгала корреспонденту.

«Значит, он нелюдим? — спрашивал ее Бобров. — Или, как нынче модно выражаться, некоммуникабелен?»

Ольга рассмеялась: это Ерохин-то нелюдим? Да он по поселку нормально ходить не может! Ему с каждым встречным-поперечным поговорить надо. Уйдет, скажем, за хлебом, и два часа нет человека. Выскочишь на улицу, а он сидит с кем-нибудь на бревнышке, покуривает себе — и обо всем на свете забыл. Ну, а ему, корреспонденту то есть, не повезло по другой причине. Однажды Ерохина так расписали в газете, что стыдно было на людях появляться. Не человек, а ангел с крылышками. Вот тогда он и рассердился на всех корреспондентов сразу. Еще там в Средней Азии, приезжали к нему даже из «Огонька» — и ничего не получилось. Вот такой человек!

«А какой все-таки человек?» — спросил Бобров.

Ольга подумала: я-то могу сказать, почему не сказать. Ну, такой, в общем… Например, собрался один парень удрать со стройки. Москвич. Там у него и квартира, и все остальное — Москва, одним словом. Ерохин узнал, пригласил парня в тайгу, на рыбалку. Тайменя поймали — еле дотащили вдвоем. Какой у них там разговор был, она не знает, только парень остался и пошел к Ерохину учеником. А сейчас вон на своей машине работает! Впрочем, Ерохин опять обкатывает очередного парня. Тот приехал — куртка на молниях, шарфик с видами Парижа на шее, волосы — «канзасский кок» и сигаретка на губе висит: «Ну, как тут у вас, первобытные люди? Рок не сбацаешь? И пузырек на троих не сообразишь? Так это не для белого человека!»

Чем его взял Ерохин, тоже неизвестно, только он нынче у Ивана сменщиком. Конечно, до Ивана ему далеко, с четырьмя самосвалами работает, а Иван — с семью, но все-таки…

Кстати, об этих самосвалах. Сначала Ерохину тоже дали четыре — он к начальству.

«Прошу, — говорит, — надбавку на папиросы».

«Какую еще надбавку, на какие папиросы?»

«А на «Беломор», — говорит. — Я только «Беломор» курю. Поэтому с четырьмя самосвалами у меня сплошные перекуры будут. А я, между прочим, сюда работать приехал. Так что давайте мне семь как минимум».

Начальство посмеялось, пообещало и забыло. Он снова туда.

«Что ж, значит, не умеем делить на семнадцать? (Такая у него приговорка есть.) В Братск писать, что ли, прикажете, в управление строительства?»

Выбил все-таки семь самосвалов. И то шоферы жалуются, что Ерохин им дыхнуть не дает.

Он чем берет? У него цикл отработан, как часы. У него ковш уже во время поворота работает. Ни минутки не потеряет зря.

А ведь оказалось, что целый месяц все работали зря. Кто-то чего-то недоглядел. За день машины навалят насыпь, а утром ее как корова языком слизала, пустое место. Все в болото ушло. Целый месяц это проклятое болото забивали. Ерохин даже с лица спал. Повели бы дорогу на двести метров в сторону — месяц чистой экономии. Выступил он на партийном собрании, начальство обратилось в управление, оттуда ответ: никаких отклонений от проекта. Вот тогда-то на следующем партийном собрании Ерохин и сказал: «Сами себе создаем трудности для того, чтобы потом доблестно преодолевать их». Замнач управления, который был на собрании, Даже валидолину сунул под язык.

А с этим поселком? Начали строить дома барачного типа — Ерохин на дыбы. Хватит, говорит, рабочему классу кое-как жить. Начальник СМП — тоже мужик с норовом: «Тебе-то, говорит, что? Ты дорогу построишь и уедешь». А Ерохин ему: «Вас, Петр Емельяныч, заново крестить надо. Вас родители по ошибке Петром назвали. Людовиком бы вас. Это какой-то Людовик сказал: «После меня хоть потоп», а мне вот не все равно, как тут после нас люди жить будут». Это не для печати, конечно, добавила Ольга, косясь на бобровский блокнот. Только с тех пор нашего Петра Емельяновича так и зовут за глаза: Людовик Емельянович.

«Характерец у вашего супруга!» — усмехнулся Бобров.

Ольга кивнула. Да уж! Зато видали — ни одного барака, а Людовик — Петр Емельянович то есть — до сих пор в заезжей живет, где и вы остановились.

А то была еще одна история — ну прямо по Макаренко, можно сказать. В первый же таежный десант пошел один парень. Здесь люди тесно живут, ни от кого ничего не скроешь. Знали и об этом парне — ленинградец, ушел из дому. Отца у него посадили за какие-то темные делишки по торговой части, под полом около двухсот тысяч одних денег нашли. Новыми, конечно. Это не считая золотишка и всего прочего.