Семейное дело - [215]

«Можно? — спросил он. — Не бойся, я не буду ни о чем спрашивать… Просто посижу у тебя немного…»

Эта крохотная, сделанная когда-то Ерохиным квартирка не казалась Ольге чужой, наоборот, вся она, со всеми вещами, с портретом Олюськи и мраморной доской, была каждодневным напоминанием о человеке, который дал ей шесть лет спокойного, ровного счастья, и, наверно, она вообще не могла бы жить без этих каждодневных напоминаний. Свое горе она не возвела в культ, сумела переломить себя так, что память отзывалась не острой болью, а глухой тоской и протестующим чувством к этой отвратительной несправедливости — гибели Ерохина.

Навести в доме порядок оказалось делом скорым. Она почти ничего не изменила в комнате. Только рядом с Олюськиным портретом повесила большую фотографию Ерохина, которую когда-то, еще на канале, сделали для доски Почета. Она не знала, как поступить с его орденами и медалями, и наконец решила оставить их у себя. В ящике стола она нашла толстую пачку чужих писем, и ей стало страшно, будто, прочитав их, она могла узнать о Ерохине что-то такое, чего не должна знать. Но все эти письма были от его однополчан — поздравления с праздниками, приглашения в гости на отпуск, и Ольга читала их с радостью, потому что незнакомые ей люди говорили Ерохину — ее Ерохину! — те добрые слова, которые обычно говорят лишь очень хорошим людям.

В коробке из-под печенья хранились фотографии, Ольга уже видела их тогда, шесть лет назад, и, перебирая сейчас, пыталась вспомнить, что рассказывал ей Ерохин о тех людях, которые были на фотографиях. В основном тоже фронтовые товарищи, миловидная девушка — медсестра госпиталя, в котором после ранения лежал Ерохин, и надпись на обороте: «Ивану Ерохину, чтоб помнил меня. Лена». Она знала, что этой Лены тоже нет, — погибла в сорок третьем, но как тогда, шесть лет назад, так и сейчас не почувствовала ревности и не подумала, было ли у Ивана что-нибудь с этой Леной.

Но когда дом был убран — она даже выкрасила полы, — вот тогда Ольга почувствовала, что Ильин-то прав и хочешь не хочешь надо подумать о будущем. Впрочем, где-то внутри она уже твердо решила: снова на завод, снова в крановщицы. Ей тридцать два — учиться вроде бы поздно, да и школьная наука уже крепко позабыта. Стало быть, собирай документы и иди в отдел кадров.

Самыми трудными оказывались вечерние часы. С наступлением сумерек Ольга особенно остро чувствовала усталость. Тогда она одевалась и выходила на улицу.

Ей не хотелось заходить к Кире — они были мало знакомы, а Анна Петровна уже умерла (об этом Кира написала ей еще года три назад), не хотелось и к Ильину.

В тот первый раз, когда Ильин пришел вечером, вымокший под дождем, он сказал:

«Послушайся меня. Тебе не надо сейчас быть одной. Хочешь — перебирайся ко мне, хочешь — на участок. Отдохни немного».

Она улыбнулась:

«Ты фантазер, Ильин. Спасибо, конечно, но у меня свой дом. А потом… Если человеку плохо, зачем же он будет портить настроение другим?»

Ильин нагнул голову. Ольга давно знала это его движение — словно бык, собирающийся боднуть.

«Какая благородная глупость», — сказал он.

«Нет, — тихо ответила Ольга. — Не глупость, Сережа. У нас с тобой было только общее детство, а оно давно кончилось. Я не хочу, чтобы у тебя дома из-за меня были какие-нибудь неприятности. Люди все разные и смотрят по-разному. Послушай и ты меня. Я вообще хочу, чтобы ты меня не опекал».

Ей показалось, что она говорит обидные вещи, и, протянув руку, положила ее на шею Ильина.

«Ну, честное слово, Ильин, не надо. Ты что думаешь, я сломалась? Нет! Ерохин не простил бы, если б я сломалась. Он научил меня главному в жизни — правильно жить. А к вам я как-нибудь забегу, конечно».

Ильин молчал, а Ольга знала, что это не просто молчание и что она не убедила его.

Но все-таки он пришел и на следующий день, принес краску для дверей, хотя она и не собиралась красить двери. И через два дня он пришел снова. В самом упрямстве, с которым он приходил, была и тревога за нее и что-то еще, чего Ольга пока не могла понять, но трогающее ее своей добротой.

«Меня несколько дней не будет, — сказала она, — надо навестить старых знакомых».

«Хорошо, — глухо сказал Ильин. — Только ты могла бы придумать что-нибудь поумнее. Какие у тебя тут старые знакомые?»

«В общежитии, например».

«Марпет? — спросил Ильин. — Ушла на пенсию, укатила к дочке не то в Магадан, не то в Находку. Далековато навестить-то».

«Будто бы у меня в цехе не было друзей. Ну что ты так смотришь на меня, Ильин? Не веришь, что ли?»

«Ну отчего же, — отвернулся он. — Только за шесть-то лет…»

И вот теперь вечерами она уходила из дому, шла через реку — в Новые Липки, ходила по набережной, садилась на ту скамейку, где Ерохин накинул на нее свой пиджак, и каждый вечер ее обступало незабытое с годами; она словно бы заново жила в прошлом, стараясь ничего не упустить, не утратить из него.

Однажды она спохватилась: а детдом? Вот уж, действительно, не дело — почти месяц здесь, а даже не заглянула туда!

Когда-то детдом № 1 был на-городской окраине, теперь город шагнул далеко за него, и старое неказистое здание бывшего губернского архива оказалось в окружении построек первых послевоенных лет — с арками, портиками и колоннами, и казалось, что оно случайно забрело сюда, такое некрасивое среди своих пышных, даже надменных в своей красоте собратьев.