Семейное дело - [171]

— Она тебе нравится? — спросила Ольга.

— Эта? Высокая?

Черт возьми, неужели я так засмотрелся на нее, что даже Ольга заметила?

— Хороша! — сказал Ильин.

— А ты знаешь, что она из того же детского дома, что и мы с тобой? Нина Водолажская.

Киношники уже втащили в зал осветительную аппаратуру.

— Ее привели для декорации, — сказал Ильин. — Разве нет? Смотри — они знакомятся.

— Ну и что? — спросила Ольга.

— А то, что все это липа, — сказал Ильин. — Ты хочешь еще посидеть здесь?

— Интересно же! Всем людям интересно, когда снимают кино.

— Нет, — сказал Ильин. — Мне они и так надоели. Пойдем, а?

Они должны были пройти мимо того столика, за которым сидел Коптюгов с ребятами и девушки. Коптюгов широко улыбнулся, увидев Ильина, а Нина вскочила и бросилась к Ольге.

— Тетя Оля!

Пока она обнималась с Ольгой, Ильин мог разглядеть ее совсем близко. Издалека она казалась более красивой. Но все равно очень хорошее лицо, ей лет двадцать пять — двадцать шесть, наверно, — откуда же Ольга может знать ее?

Об этом он спросил Ольгу уже на улице, и Ольга ответила:

— Старая история, Ильин. Не вздумай провожать меня, я сяду на автобус и через полчаса буду дома. Ты стал скучным человеком, Ильин, и все-то ты мне врешь, врешь, врешь…

Ольга снова поцеловала его и пошла к автобусной остановке.

Она шла и думала об Ильине и о том, как беспощадно и ненужно годы отделяют людей друг от друга и что все могло быть в ее, Ольгиной, жизни не так, как сейчас, если бы…

Здесь она, как всегда, обрывала себя на этом проклятом «если бы», потому что она была не властна над тем, как распорядилась когда-то жизнь ее судьбой и судьбой Ильина. Что связывает нас сейчас? Детство? Оно так далеко, что, кажется, его и вовсе-то не было. Наверно, детские привязанности самые непрочные у нас, людей. Моя жалость к нему? Он не нуждается в ней. А я-то знаю, что у него на душе хуже некуда. Нет, не знаю, а чувствую, потому что сам он никогда ничего не скажет. Он врет, даже когда молчит. То, что он врет мне, — это ерунда, пусть врет! Хуже, что он обманывает самого себя каким-то ожиданием, этой оглушенностью работой.

Наверно, он обиделся на меня. Но ведь у меня есть право говорить ему все, что я думаю. Право детства. Слабенькое, правда, ничего не скажешь, но все-таки право!

Ольга поднялась в лифте на пятый этаж, открыла дверь, включила свет. Теперь она была отгорожена этой дверью от всего остального мира, ей никто не мог помешать, она всегда была здесь одна, и одиночество стало уже привычным. Он здорово сдал, подумала Ольга. Он видел, что я разглядываю его, и узнал все, что я думаю. Мы оба уже старимся, вот что противно. Старимся рядом друг с другом и ничем не можем помочь друг другу, как тогда… как тысячу лет назад…

8

Большой город она помнила не лучше и не хуже других городов, где ей приходилось бывать. Каждую позднюю осень буксир тянул баржу до ближайшей стоянки. В Ольгиной памяти были и Ленинград, и Ярославль, и Елабуга — там баржа становилась на зимовку, бок о бок с такими же настигнутыми первыми морозами.

На каждой барже стояли деревянные домики, из длинных труб поднимался печной дым, сквозь тюлевые занавески на окнах были видны горшки с геранями, на веревках, протянутых над палубой, сушилось выстиранное бельишко — женские трусики, пеленки и распашонки, полосатые тельняшки… В городах на всю зиму оказывалась деревня не деревня, но нечто далекое и от города. Двадцать или тридцать барж — и столько же домиков, тесных, с каморками, где хранились соленые грибы, бочки с кислой капустой, связки вяленой рыбы, с поленницами под потолок и красно-белыми спасательными кругами, которые убирались на зиму за ненадобностью. Лохматые дворняги облаивали с барж прохожих и друг друга, перекрикивались женщины: «Мыслиха, сольцы не найдецца?» — «А ты что кухаришь?» — «Щи затеяла со снетками». В бездельные зимние вечера мужики-правщики собирались в каком-нибудь доме, играли в карты — в носы, Акульку или подкидного с перетыром, выпивали кто больше, кто меньше, по пьяному делу случались и драки.

У тех, кто жил здесь, не было другого дома.

Их дом, мысловский, ничем не отличался от других. Та же одна комната с геранями. Разве что только отец оклеивал стены газетами, и на Ольгу — это она тоже помнила — глядели с газет почему-то всегда улыбающиеся люди. Не будь этих газет, она, наверно, не выучилась бы так рано чтению. Ей нравилось часами ходить вдоль стен и, то задирая голову, то садясь на корточки, читать, порой не понимая того, что читала. Но как дети легко запоминают стихи, так и она — уже взрослая, уже сейчас — могла без запинки вспомнить то, что было напечатано в тех газетах.

«Добро пожаловать, дети Испании! Вчера пароход «Сантай» доставил в СССР большую группу детей героического народа басков. Тысячи ребячьих глазенок впиваются в огни открывающегося перед ними города, точно стараясь скорее разглядеть волшебную страну, о которой так много слышали…»; «ПЕРЕЛЕТ ЗАВЕРШЕН. Вчера, 20 июня, в 20 часов 20 минут была получена радиограмма: «Вашингтон. В 16 часов 30 минут по Гринвичу, по московскому времени в 19 часов 30 минут, Чкалов совершил посадку на аэродроме Бараке в штате Вашингтон, рядом с Портландом»; «ГОЛОСУЮТ РАБОЧИЕ. Одним из первых на пункт голосования 38-го избирательного участка явился рабочий завода «Большевик» М. Н. Николаев… Володарцы — избиратели передового района Ленинграда — еще раз показали свою высокую политическую активность и организованность».