Семейное дело - [108]

Сколько он работал! Ворониной казалось, что, скажи ему — можешь не спать, он не спал бы вообще. И не замечал, что в их комнате появлялись новые вещи — новый пейзаж, купленный в художественном магазине, новая скатерть на столе, новая ваза на серванте…

Однажды она подумала: чтобы его понять, я должна увидеть, чем он живет. И сама напросилась в поездку на трассу. Ее послали на Крол.

До перевала она добиралась четыре дня по раскисшим, страшным, горбатым, изматывающим дорогам. Почти перед самым Кролом начался снегопад, снег валил отвесно, стеной. Похолодало, она мерзла в своей куртке. Машина то и дело застревала, шофер матерился, не обращая на нее внимания. Ей пришлось ночевать в поселке, на жестком и узком диванчике крохотной поликлиники. Утром она сказала себе: нет, больше не могу. Одна мысль, что надо еще куда-то ехать, с кем-то встречаться, о чем-то разговаривать, была невыносимой.

Здесь, в поликлинике, было хотя бы тепло, и забавная девчушка (не то истопница, не то сторожиха) с круглыми птичьими глазами расспрашивала ее о жизни в городе — сама она никогда не была в городе! — и подливала ей в кружку чай. Но все-таки надо было ехать.

И еще восемь часов дороги через пургу, на санях, кругом пихты да лиственницы, и страшно до одури, и тоскливо — господи боже ты мой, зачем это мне надо? Тогда впервые она пожалела об Алма-Ате, и это оказалось началом отступления.

Что ж, потом-то, уже в редакции, ее расхваливали на летучке за очерк о начальнике отряда проходчиков, даже название очерка и то вызвало похвалы: «Шкала твердости».

Воронина написала, как на три-четыре месяца приехал в командировку московский метростроевец и застрял на год; как начало заливать проходку водой; как засыпало пятерых и как их спасли, — хороший получился очерк. Но дома, под теплым одеялом, она вздрагивала, вспоминая ту дорогу, и снова, быть может вопреки желанию, мысленно оказывалась в Алма-Ате…

Эта поездка на Крол неожиданно обернулась для нее другой стороной. Она поняла, что для Боброва такая жизнь — главное и что он никогда не променяет ее на спокойную, с ежедневным сидением в редакции, с театром или гостями — всем тем, что, в общем-то, наверно, положено каждому нормальному человеку. Ему словно нравится мотаться по этим размытым дорогам, выплывать из Бирюсы, мерзнуть, спать в вагончиках, где нечем дышать, восторгаться экскаваторщиками и бульдозеристами.

У них не было никаких ссор, споров, никаких сцен. Прошла зима. Весной Бобров надолго исчез. Его не было месяц. Он звонил в редакцию с восточного участка трассы — голос у него был сиплый, простуженный. А в «Гудке» из номера в номер печатались его «Записки с трассы». «Как ты? — сипел он в трубку. — Я не могу прорваться, дороги нет, да и дел полно. Надо слетать в Братск, в управление, оттуда, может быть, вырвусь самолетом через Ачинск». И не вырвался. «Понимаешь, начали укладку, прошли первые сорок километров, это здорово! Если б ты только видела!..»

Она пошла в гостиницу брать интервью у приезжего ученого-биолога. Разговор был долгий. Ученый был молод. Он рассказывал ей о своей работе, и Воронина ничего не понимала, хотя и старательно записывала все, что ей говорил Девятов, в свой блокнот.

Девятов смотрел на нее темными, добрыми, печальными глазами и на второй день, когда она принесла рукопись для проверки, пригласил ее в ресторан.

Через две недели она уехала с Девятовым в Большой Город. Письмо от Боброва пришло через месяц.

«Жалею ли я, что все так получилось? Да. Но, наверно, не стоило бы жалеть. Ты права: мне нужна другая жена, которая понимала бы, зачем и для чего я так живу. Человек только тогда человек, когда он хочет оставить в жизни свой след. А ведь можно и наследить…»

Недавно Бобров был в Большом Городе проездом, она узнала об этом от журналистов, позвонила… «Ты счастлив?» — «Да». — «Ты стал уже известным писателем! Я читаю все твои книги». — «Спасибо». — «А твой фильм выдвинули на премию?» — «Да». — «Может, ты переберешься из гостиницы ко мне и поживешь несколько дней?» — «Нет». — «Почему?» — «Потому что я очень люблю свою жену и хочу смотреть ей в глаза прямо». — «Господи, ты всегда поражал меня своей сверхчестностью». — «Сверх не бывает, Катя. Бывает обыкновенная. Плохо, если она кого-то поражает».

Она положила трубку.

На следующий день она вернулась домой из Солнечной Горки вместе с Силиным…

20. КОМСОМОЛЬСКИЙ НАЧАЛЬНИК

В кабинете директора у каждого было свое привычное место, и Нечаев сел в конце длинного «заседательского» стола — там, где обычно сидел всегда. И сразу же перехватил испытующий взгляд Силина. Казалось, тот хотел спросить: случайно или не случайно ты оказался там, на старом месте начальника цеха, а не рядом со мной, как сидел Губенко? Или эта твоя отдаленность должна свидетельствовать, что мы и в делах тоже будем далеки? Так сказать, полярные точки? Пусть думает, как хочет. Нечаеву не хотелось занимать место возле директора. Дело было даже не в привычке. В конце концов, сейчас надо было нарушить эту привычность, заключавшуюся в том, что Губенко хотя и находился всегда на директорских совещаниях, но по большей части молчал или отделывался ничего не значащими словами.