Семейное дело - [106]

Девочка не двигалась и ждала, что же будет потом. «О, господи, — всхлипнула мать. — Зачем я тебя только встретила?» — «Ладно тебе, — сказал тот. — Чего уж там!» — «Ну ладно, ну хорошо, — торопливо заговорила мать. — Я согласна, давай поедем». Вот тогда-то девочка и вырвалась из-за куста.

Воронина не помнила, что она кричала тогда. Здесь в воспоминаниях был провал. Мать хлестала ее по щекам. Когда она очнулась, был уже день, и мать сидела рядом, а поодаль сидели дед и бабка. «Проснулась? — ласково спросила мать. — Одевайся и поедем». — «Куда?» — не поняла она. «Далеко-далеко!» — «Оставь девочку нам, — сказал дед. Он сидел неподвижно, положив руки на колени, и глядел в стену. — Она тебе не нужна. Ты любишь жить для себя». — «Глупости, — сказала мать, — каждый человек живет для себя». — «Это плохие люди живут для себя», — сказал дед. «А мы будем жить для себя, да, Катюша?» — спросила мать, помогая ей одеться.

Они уехали в Алма-Ату втроем. Третьим был тот. Его звали Геннадий Аркадьевич. И снова дом был полная чаша, хотя теперь-то девочка догадывалась, откуда берутся и хорошие вещи, и для чего собираются гости. Впрочем, дома не говорили: «Будут гости». Говорили: «Придут нужные люди». Ей-то было все равно. Через несколько лет, когда она училась уже не то в пятом, не то в шестом классе, Геннадий Аркадьевич спросил: «Ты почему не дружишь с Ларочкой Лапиной?» — «А что?» — «Подружись». — «Зачем мне это надо?» — «Так надо, — ласково сказал Геннадий Аркадьевич. — Ты уже большая и должна понимать…» Она поняла: нужные люди — и подружилась с Ларочкой.

В доме у Ларочки стоял белый рояль, который ее отец в августе сорок первого во время эвакуации вывез из Ленинграда.

Что ж, в общем-то, Воронина любила вспоминать те, в сущности, еще недавние школьные годы, потому что все там было светло, радостно и бездумно. Она знала, что нравится мальчишкам. На вечеринках у Ларочки или у них дома играли в «бутылочку» — на кого горлышко покажет, с тем и целуйся, — и ей нравилось целоваться.

Она знала, что Ларочка, маленькая, похожая на лисичку, некрасивая Ларочка, завидует ей, и только посмеивалась, когда закадычная подружка меняла одно за другим платья, туфли, сумочки, а то и вовсе пришла в класс с золотыми часиками на золотом браслете, — и ахнула, когда незадолго до экзаменов на аттестат зрелости Ларочка призналась, что у нее будет ребенок от одного офицера и что они сразу же поженятся и уедут в Москву: муж собирается в академию. Так оно и вышло: Ларочка, остроносенысая лисичка, Ларочка, уехала со своим капитаном и на вокзале хитро поблескивала глазами: что, завидуешь? Наконец-то!

Нет, она не завидовала. Она просто еще не хотела думать о замужестве. Она думала о любви. Где-то в ее воображении был человек, которого она должна встретить и полюбить так, как не любил никто. Она представляла его себе по-разному, а когда подступала легкая тоска, она справлялась с ней просто: шла на танцы и танцевала со знакомыми и незнакомыми, с удивлением отмечая, что ее никак не волнует близость партнера, его рука, положенная на ее талию, его глаза — совсем рядом, — то изумленные, то умоляющие, то печальные. Ее провожали, просили встретиться еще. Она обещала и обманывала. Ей нравилась эта игра, в которой для нее не было ничего серьезного.

О том, как жить дальше, что делать, как строить свою судьбу, она не задумывалась. Зачем? У нее было все, деньги ее не волновали — были и они, — и она знала, что впереди тоже все будет хорошо…

Стариков, живущих в Феодосии, она не вспоминала. Только один раз — уже через много лет — спросила о них у матери, и та, пожав плечами, ответила: «Не знаю. Умерли, наверно, давным-давно».

Там, в ресторане на Солнечной Горке, она солгала Силину, сказав, что ее первый муж был полярником и она не вынесла одиночества. Ей надо было как-то оправдать себя и свое бегство от первого мужа, журналиста Андрея Боброва.

В университете они учились вместе: Бобров — на факультете журналистики, Екатерина — на французском отделении филфака. Потом Бобров надолго исчез. Оказалось, перешел на заочное и укатил куда-то в Сибирь, на стройки. Он появлялся два раза в году, стремительно сдавал экзамены, перепрыгнул через два курса и окончил раньше своих сверстников. Его поздравляли, им восхищались. Окончание праздновали в ресторане «Казахстан». Была там и Воронина.

До чего же этот вечер был нелепым! Бобров подошел к ней, взял за руку и сказал: «Тебе здесь не надоело?» Она засмеялась: «Что же здесь может надоесть? Музыка, и славные ребята, и вино, и хорошее настроение!» — «Нет, — сказал Бобров, — я вообще спрашиваю. Спокойная жизнь, французские артикли, портнихи, пикники…» Он словно знал, когда подойти. Уже неделю как она была в ссоре с матерью и отчимом. Сейчас она даже не могла вспомнить, из-за чего произошла та ссора. «Надоело», — согласилась Воронина. «Я уезжаю на Абакан — Тайшет, — сказал Бобров. — Тебе надо когда-то начинать по-настоящему. Поехали со мной. Ей-богу, я не очень плохой человек».

Она снова засмеялась, но ей понравилась сама нелепость, дикость, абсурдность этого предложения. Бросить дом, налаженный быт, спокойную жизнь и поехать невесть куда и, в общем-то, невесть с кем? А почему бы и нет? Может быть, Андрей прав: когда-нибудь все равно осточертеет жизнь по линеечке. Она представила себе, что будет дома, когда она объявит о своем решении уехать с Бобровым, и одно это доставило ей удовольствие.