Семейная тайна - [33]

Дмитрий Матвеевич не раз говорил жене: куда столько? Для самих многовато — семья-то невелика: Дмитрий Матвеевич, жена и дочь. А куда остальное девать? Гноить в подвалах не хочется. Не само выросло. Не пропадать же добру? Вот Дарья Степановна и протоптала дорожку на базар. Нынче снова — просит починить весы, мелких гирек раздобыть, в кошелках дыры латает, белую марлю стирает и сушит, старые газеты собирает и на ровные части рвет, чтобы потом сворачивать из них аккуратные кульки.

Примакову все это не по душе. Ему бы накричать на благоверную, стукнуть по столу кулаком, осадить, унять ее. Да не в характере Дмитрия Матвеевича командовать. Он что в цехе, что дома привык слушаться начальства, а дома начальство Дарья Степановна.

— Все, хватит, на завод пора. — Примаков глядит на солнце, которое уже высоко поднялось, напоследок подбрасывает на лопате картофельные клубни, чтобы очистить от земли, а потом откидывает в сторону. Они скатываются с крутой кучи, выросшей на краю огорода. С силой вонзает сверкающее на солнце лезвие лопаты в мягкую землю, распрямляет затекшую спину.

Дарья Степановна, будто не слышит мужа, продолжает руками выбирать из земли остатние картофелины. Ее тоже можно понять: муж на завод, а ей тут одной дотемна вкалывать.

— Ну, я пошел, — виновато произносит Дмитрий Матвеевич и отправляется в дом.

А там уже мечется, собираясь на работу, дочь Лина. В срамном виде, трусиках и бюстгальтере, выбегает из кухни, что-то гладит, что-то зашивает, взбивает у зеркала волосы, прыскает на них лаком, чем-то голубым красит веки, обводит губы помадой, потом долго и пристально смотрит на себя в зеркало.

— Ты словно на бал, а не на работу снаряжаешься, — выговаривает дочери Дмитрий Матвеевич.

— На работу как на праздник! — весело произносит дочь и набрасывает на вытянутые руки легкое платье. Оно шурша спускается вниз, обретая Линины формы.

«Давно девке замуж пора, а женихов что-то не видно», — глядя на дочь, хмурится Дмитрий Матвеевич.

— Ты скоро? — говорит он. — А то я уже выхожу.

— Идем, только мне не на завод. Мне в краеведческий нужно. У них там огромный архив военных лет. Совершенно не разобранный. Хочу с директором поговорить, может, поделятся? А то что же это у нас за музей — голые стены да старые газеты. Нет, это музеем не назовешь!

Эти слова дочь произносит таким голосом, будто всю жизнь только и делала, что заправляла музеями. А ведь музея пока на заводе нет, так — комната трудовой славы, и дочка при той комнате не поймешь кто. Сначала вроде хозяйкой была, ходила по заводоуправлению, в партком да в завком — добивалась, чтобы к одной комнатенке прибавили еще две. Потом в прораба превратилась — стала бегать по заводу, искать мастеров, требовать и уговаривать. Три комнатенки прямо-таки на глазах преобразились, маляры, столяры, художники ради заводской славы, а может быть, и ради красивых глаз новой хозяйки музея потрудились на совесть. А под конец Лина трудилась как поломойка, все очистила, отскребла до блеска, и вот у входа заблестела красивая вывеска с указанием времени работы — уже не комнаты, а музея. Да только двери в положенное время не открылись, остались на запоре. Потому что помещение и вывеска есть, а музея как такового нет. Несколько старых, покоробившихся от времени фотографий, какие-то грамоты, копии приказов, и все. Кто же на такие экспонаты любоваться пойдет? Надо раздобывать.

Лина простилась с отцом на автобусной остановке. Ей налево — в краеведческий музей, отцу направо — на завод.

По пути на завод Примаков завернул в почтовое отделение — выполнить святой долг, отослать энную сумму денег в деревню. Долг у него большой, деньгами не откупишься, да хоть что-то сделать, всё на душе полегче будет. Дарье спасибо: не мешает, более того, нет-нет да и напомнит: «Денег послал?» А кому посылать — ни слова, да и что зря языком-то молоть, знает Дмитрий Матвеевич, кому посылать и зачем. Иной раз рад бы позабыть, да нельзя.

Почтовое отделение, однако, хотя и было открыто, переводов не принимало: кассирша отсутствовала. Примаков от досады даже сплюнул, да быстро успокоился, вспомнил: сегодня ему в шестнадцать тридцать в облдрамтеатр, по дороге и завернет на почту, отправит.

Только-только к верстаку встал, шкафчик заветный с инструментом отворил, как бригадир Борис говорит: «Тебя начальник цеха звал». Дмитрий Матвеевич шкафчик снова на замок, хоть люди вокруг и свои, да лучше поберечься: инструмент целей будет. Сейчас ведь как: книгу у соседа взять да зачитать или штангенциркуль позаимствовать, да не отдать — большим грехом не считается. А куда мастер без инструмента?

Начальник цеха Ежов сидел за обитой дерматином дверью в своем небольшом кабинетике. Дерматин в нескольких местах был порезан, из прорех торчала вата. Закрывая за собой дверь, Примаков подумал, что начальник сдал за последние годы. Волосы побелели, залысины поползли вверх, под глазами залегла нездоровая желтизна. Однако держался он все так же прямо, как и пятнадцать лет назад, и голос у него сохранился прежний — строгий и скрипучий. Не вырос в большие начальники, застрял в цехе. Почему, где причина — разве поймешь? Вон Беловежский десять лет назад на завод желторотым студентом пришел и попер, попер — вон уже директор! А он сам, Примаков? Вырос за эти годы или нет? Еще пару-тройку лет назад Дмитрий Матвеевич уверенно ответил бы на этот вопрос: да! Хотя он и оставался по-прежнему слесарем, однако круг его обязанностей серьезно расширился, отношение людей к нему становилось более уважительным, и было у него ощущение движения, роста. А вот в последнее время в душе возникло неясное беспокойство. Он жил так же, как прежде, был добросовестен и исполнителен, так же беспрекословно выполнял любое указание начальства — бригадира Бориса, начальника цеха Ежова, директора Громобоева. И в то же время что-то изменилось — не в нем самом, а вокруг него. Люди, продолжая по инерции оказывать ему уважение, в то же время вроде бы ждали от Примакова большего, нежели послушание и исполнительность. Может быть, четко выраженного отношения к тому, что происходит на заводе? К недостаткам? Может быть, просто хотели услышать от Примакова его