Шесть часов подряд Надежда просидела в Домодедове, на аэродроме, ждала летной погоды. По радио объявили:
— Посадка откладывается на два часа...
Потом объявили, что откладывается на три часа. Потом уже на неопределенное время.
Она знала, Артем ждет ее в Тюмени, сколько еще прождет — неизвестно.
Оставаться в аэропорту ночевать не хотелось, поехала домой, поймала попутную машину до Арбата, оттуда пешком дошла до дома, повалилась в постель, мгновенно уснула, а в пять утра снова отправилась на аэродром. И снова:
— Посадка на самолет откладывается до особого распоряжения!
Не удалось Надежде слетать в Тюмень. Артем спустя два дня позвонил, сказал, что возвращается к себе в Салехард, больше ждать невозможно, работа горит, как огонь больших надежд. Так и сказал: «Огонь больших надежд».
Ей послышался упрек в этих словах.
Она спросила:
— Ты на меня сердишься?
— Да нет. С чего ты взяла?
— Я же не виновата, что самолеты не летали...
— Ясно, — сказал он. — Твоей вины нет и не может быть.
И все-таки ей казалось: он на нее обижен...
Знал бы он, как она тосковала по нему! Почти каждый день писала ему письма. В них было все: ее любовь и верность, и просьба скучать по ней, и желание немедленно, сию минуту, хотя бы на полчаса увидеться с ним...
Однако эти письма она ему никогда не отправляла, стеснялась. Вместо длинных писем посылала короткие, насмешливые открытки: жива, здорова, того же и тебе желаю, много работаю. Дыши носом, держи хвост морковкой...
От него получала такие же, исполненные юмора и необидной насмешки открытки: много работаю, мало сплю. Лучше бы наоборот. И так далее, в том же стиле.
Может быть, он, так же, как и она, стеснялся писать о своей любви и тоске и душевном одиночестве, намеренно ограничивая себя скупыми открытками?
Она была на шесть лет старше его. Они поженились четыре года назад и вместе уехали тогда в Тюмень, где он работал на строительстве газопровода. Были студенческие каникулы, у нее оказалась уйма времени. Потом она вернулась домой — начались занятия в институте, в котором она преподавала. А он остался и приехал уже на Октябрьскую, и они пробыли вместе целых пять дней. И снова расстались и собирались встретиться на Новый год, не пришлось: он уехал на Север, чуть ли не к самому полюсу. И они увиделись лишь весной, когда его вызвали в Москву, в министерство.
И так все годы. Надежда говорила:
— Вместе мы прожили подряд от силы месяцев семь...
— Восемь, — поправлял он. — Или восемь с половиной, почти по Феллини.
Она была рослая, белокожая, темно-русые волосы короной на голове. А он щуплый, ниже ее ростом, похожий на рано повзрослевшего подростка. Вздернутый нос с широкими ноздрями, веснушки на щеках, постоянно смеющиеся глаза.
— Наверно, кто-то может подумать, что ты мой племянник или младший братишка, но никак не муж, — говорила она.
Он равнодушно соглашался:
— Пусть, нам-то что?
— А все потому, что у тебя вид несерьезный.
— Чем же?
— Никогда не носишь галстук, вечно какие-то ковбойки страшных расцветок с закатанными рукавами.
Он смеялся. А она обижалась:
— Ничего смешного! Я — женщина, и мне обидно, что подумают: ты моложе меня.
— Так я же и есть моложе, — отвечал он. И снова смеялся.
— Нет, ты вконец неисправим, — утверждала она.
— Вот именно, — соглашался он.
Потом случилось так, что он нежданно-негаданно приехал домой. И она очень обрадовалась, и он тоже был доволен, что дома. Она спросила:
— Надолго?
— Еще не знаю, — сказал он. — Дела покажут...
Как и обычно, уходил с утра в министерство по делам, вечером возвращался домой. Был весел, оживлен, много шутил, но порой она ловила его взгляд, ускользающий, тревожный или, может быть, скорее озабоченный?
И еще она заметила: он перестал спать ночами.
Она волновалась, пичкала его всевозможными снотворными, он послушно принимал лекарства, но все равно не спал. Не вздыхал, не ворочался, лежал очень тихо, но она понимала, что он не спит.
Однажды она пришла с работы позднее его. Открыла дверь, он сидел за столом, смотрел прямо перед собой. По радио транслировалась музыка, поэтому он не слышал, как она открыла дверь. Ее поразил его взгляд, отрешенный, пустой, словно бы ничего не видящий...
Она подошла к нему:
— Артемушка, вот и я.
Он вздрогнул. Стал усердно улыбаться, а глаза оставались все такими же бездумными, пустыми.
Она спросила:
— Почему у тебя такие глаза?
— Какие «такие»?
— Не знаю, не такие, как всегда.
— Сумасшедшие?
— Нет, просто немного странные, одним словом, не твои...
Губы его все еще улыбались, но он уже не глядел на нее. Опустил голову, окунулся лицом в ее ладони.
— Ничего от тебя не скроешь.
Она спросила не сразу:
— Случилось что-то плохое?
— Да.
— Что же?
— Меня сняли с работы.
— И только?
— Нет, не только. Хотят отдать под суд.