Соседи - [3]

— Что в том хорошего? Выходит, живу отраженным светом, ничего своего, незаемного не могу придумать...

Он взял ее руку, поднес к губам, стал медленно целовать один палец за другим. Спросил вкрадчиво:

— Вы будете вспоминать обо мне?

— Буду. А вы?

Вместо ответа он прижал ее пальцы к своим глазам.

— Я буду вам писать каждый день.

— И я тоже.

— Пожалуйста, ни с кем не ходите ни в кино, ни на танцы...

— Вы тоже ни с кем не ходите...

— Я буду смотреть на вашу карточку, — начал он. Внезапно спохватился: — А у меня же нет ни одной.

— Я не очень фотогенична, — сказала она, хотела было сказать еще что-то, но по радио объявили:

— Начинается посадка на самолет...

И он обнял ее, стал целовать ее лицо, руки, волосы.

— Наденька, я уже начал по тебе скучать, вот прямо сейчас, с этой секунды.

Она держалась стойко, что-то говорила, улыбалась, махала рукой, но, когда самолет скрылся в облаках, заплакала, не стыдясь никого...

Весной он приехал в Москву, его откомандировали в столицу в министерство почти на полгода. На этот раз им не пришлось подолгу бывать вместе: он приходил домой поздно вечером, а по воскресеньям каждый раз случалось так, что он вынужден был идти в библиотеку или встречать своих, приехавших из Салехарда.

Как-то Надежда сказала:

— Что это твои товарищи сговорились, что ли, прилетать в Москву только по воскресеньям?

И он не засмеялся, не отшутился, а вдруг покраснел, нахмурился, отвернулся от нее.

Впрочем, Надежда ни на что не обращала внимания; она привыкла верить Артему, с первого же дня их совместной жизни никогда ни о чем не расспрашивала, не донимала ревностью, подозрениями, когда он уезжал в экспедиции, в командировки.

Она не стала допытываться, почему он так поздно является домой. Правда, каждый раз он приводил какие-то вполне уважительные доводы: сверхурочная работа, или отмечался чей-то уход на пенсию, или всем отделом отправились на новоселье.

Иногда она спрашивала:

— Было весело?

— Очень, — отвечал он.

— Вот и хорошо, — говорила она и продолжала верить. И он был доволен, что она верит, потому что не хотел ничего менять в своей жизни.

Пусть все идет, как идет.

Да не тут-то было! Надежде начали звонить в часы, когда она бывала дома одна. Незнакомый женский голос участливо советовал ей отпустить Артема, ибо он любит другую женщину, он тяготится ею, Надеждой, мечтает освободиться от нее.

Вначале Надежда бросала трубку, едва лишь услышит голос, ставший в конце концов знакомым.

Но все не решалась рассказать о звонках Артему. Может быть, не осознанный ею самой, жил в сердце страх: так оно и есть на самом деле, и она боялась услышать самое страшное — правду. Боялась, но в то же время не признавала лжи, притворства, просто умолчания.

И однажды, когда Артем явился чуть ли не под утро, а она не спала всю ночь, ожидая его, спросила напрямик:

— Ты был у той женщины?

— У какой женщины? — переспросил Артем.

— У той, кого ты любишь.

— Кто? Я? — удивился Артем, очень звонко засмеялся, однако щеки его вдруг вспыхнули темным румянцем. — Да ты что? Какая женщина? Я был у Чердынцева, на новоселье, засиделись за полночь, новый район, метро далеко, да и поздно на метро, машины не достать, так и остались до рассвета...

Она поверила, заставила себя поверить ему. Ни о чем больше не стала расспрашивать. И все шло своим чередом. Но как-то ей возле подъезда повстречалась соседка, жившая этажом ниже, спросила:

— Вам тоже понравился фильм?

— Какой фильм? — удивилась Надежда.

— Ну, этот, в «России», мой муж видел Артема, он стоял за билетами в кассе, и мой муж тоже стоял, только потом в зале я его не видела, ни его, ни вас: наверно, в разных концах сидели...

Говорливая дама еще что-то щебетала о чудесной игре актеров, о режиссерских находках и о музыкальном сопровождении (потрясающая музыка, что-то необыкновенное). Надежда машинально отвечала:

— Да, конечно. Разумеется. Само собой. Безусловно...

Потом не выдержала, почти невежливо оборвала словоохотливую соседку:

— Простите, спешу...

Дома села на диван, возле стола, закурила, оперлась щекой о ладонь. Как это все странно... Странно, непонятно...

Вчера он поздно пришел, в начале второго, сказал, что был на коллегии министерства. Стал жаловаться: эти начальники до того любят засиживаться, только лишь о себе думают, никто из них не предложил довезти его до дома, пришлось добираться своими средствами, метро уже было закрыто, такси, как на зло, ни одного-единого, хорошо, что сжалился над ним какой-то «рафик», подвез до Пушкинской, оттуда уже пешком к себе, в Скатертный.

Она, как и обычно, поверила ему. Надежда сама хотела верить, оттого и гнала от себя недостойные мысли. Не желала унизиться до подозрений, до мелкой ловли, и, хотя женский голос продолжал настойчиво допекать ее звонками, она не говорила ему об этих звонках.

Но сейчас, когда сидела совсем одна, Надежда вдруг вспомнила, как он излишне подробно, пожалуй, даже с ненужными деталями, рассказывал о заседаниях, о «рафике», о том, что нигде ни одного такси, о пустынных ночных улицах, по которым он метался в поисках какой-либо машины...

Вроде бы все похоже на правду, по совести говоря, чересчур похоже. Или это ей только кажется?