Семейная тайна - [34]
Дмитрий Матвеевич маялся, никак не мог отыскать нужную линию поведения, ускользала от него эта линия. Стоя перед начальником цеха, Примаков терпеливо ждал, что он скажет:
— От главного технолога звонили… Со штампом что-то не ладится, просили Примакову поручить. Так что валяй старайся…
Примаков почесал затылок, где под поредевшими волосами начинала проступать лысинка.
— Не знаю, что и делать. Полпятого в облдрамтеатре велено быть. Новую пьесу будут обсуждать.
— Пьесу? А ты-то при чем?
— Я у них член худсовета.
По кислому выражению лица начальника цеха Дмитрий Матвеевич понял, что ему давно уже надоели его частью отлучки, особое положение подчиненного, который вроде бы был в его власти и в то же время не был. Прежде, при Громобоеве, Ежов не давал выхода своему раздражению, а сейчас не сдержался.
— У тебя в цехе дел невпроворот, а ты…
— Да гори он огнем, этот театр! Мне-то он зачем! — в сердцах воскликнул Примаков. — Позвоните в партком и скажите: отставьте, мол, Примакова от театра, пусть слесарит.
Он впервые в таком тоне заговорил с начальником цеха, ему хорошо было и боязно.
— Ты чего это разорался, герой? — с удивлением воззрился на него Ежов. Дмитрий Матвеевич сказал с тоской:
— Господи! Хорошо было при Громобоеве… Это делай, то не делай. Все ясно, все понятно. А сейчас…
Ежов цепко сфотографировал его взглядом.
— Никак, новый директор тебе не нравится? Я слыхал, скатал ты с ним в Москву, да зря, не понадобился.
От неожиданности у Примакова руки упали вниз, повисли как плети. Не зря он волновался. Уже разнесли по заводу, черти.
— Так мне в театр не идти? — спросил он слабым голосом.
Ежов отвел глаза.
— Иди… обсуждай пьесу… А не кончишь штамп, бригадиру передай. Он за тебя доделает.
Начальник цеха выделил голосом слова «за тебя», или это только показалось расстроенному Примакову?
— Да, кстати… Насчет бригадного подряда надумали? Или как?
Дмитрий Матвеевич затушевался.
— Я что… Разве я бригадир? Как все… Так и я.
— Ты на других не кивай. Тебе многое дано, и спрос с тебя особый. Взялся за гуж — не говори, что не дюж!
Участок жил своей обычной суматошной жизнью. Слесари колдовали у своих верстаков, прилаживаясь, подбирая инструмент, обмозговывая, как сподручнее взяться за работу. В отличие от станочников, каждое движение которых было строго регламентировано технологией, заранее высчитано и взвешено, слесарей бригады Бориса Бубнова можно было считать чуть ли не людьми свободной профессии. Их обязанность заключалась в том, чтобы исправлять ошибки или недоработки других, сопрягая между собой детали, по той или иной причине не поддающиеся такому сопряжению. Здесь ценились индивидуальное мастерство, нешаблонный способ мышления, ловкость и сноровка…
— Ты куда, Шерстков, собрался? А деталь зачем волочешь? — раздался громкий, переходящий в крик голос бригадира Бубнова.
Еще недавно он был обычным слесарем, уравновешенным и покладистым человеком, а сделавшись бригадиром, вдруг замельтешил, занервничал, сбился с шагу и стал на себя не похож. И голос у него изменился, и повадки.
— Куда, куда… На кудыкину гору! — дерзко отвечал Шерстков, явно выказывая неуважение к новоиспеченному бригадиру.
— Ты что? Ах, ты так? Ну, погоди!
Бубнов наливался злостью. Лицо его покраснело, в горле булькало, но нужных слов не находилось, изо рта вылетали только междометия и угрозы.
— Чего горло рвешь, к фрезеровщикам я, — проговорил Шерстков. Он стоял перед бригадиром, прижимал к впалой груди огромную деталь. Казалось, еще мгновение, и Шерстков не удержит детали, многокилограммовая штуковина с грохотом обрушится вниз, отдавит ноги.
Но Шерстков только казался слабаком. На самом деле в его тщедушном теле таилась цепкая сила. Примакову как-то пришлось увидеть Шерсткова в драке, это было в поселке. И он подивился железной крепости его мускулов, взвешенной рассчитанности движений. Да и в работе проявлялась его сила, но редко, лишь тогда, когда он переставал валять дурака и брался за дело. Тогда дело спорилось в его худых руках, в такие минуты на него приятно было смотреть.
— Зачем тебе к фрезеровщикам? Что ты там позабыл? — бригадир смотрел на Шерсткова с такой злостью, что, казалось, — еще мгновение, и он вцепится ему в горло с выступающим кадыком, поросшее черными, не выбритыми в утренней спешке волосами.
— Разве так фрезеруют? — с неожиданным спокойствием объяснил Шерстков. — Вон они какие припуска оставили! А я что, нанялся вручную шабрить? Пусть снимут пару десятых, тогда дело веселей пойдет.
— Ишь, веселья захотелось! Ступай на место и делай, что велено, — выкрикнул Борис. — А то рапорт напишу, и катись на все стороны!
— Пиши Емеля, твоя неделя. — Шерстков повернулся и поволок куда-то свою деталь.
— Ну что с ним будешь делать? Ты бы, Примаков, хотя бы слово сказал. А то стоишь, молчишь.
Второй раз за короткое время Дмитрия Матвеевича упрекнули за безучастность.
