Семь планет - [7]

Мир превратился в мрак. Бахрам, скорбя,

В нем чужеземцем чувствовал себя.

Весь мир объял тысячерукий мрак:

То был печали мрак, разлуки мрак,

Он плоть, и мысль, и душу иссушал,

Живую воду в сушу превращал!

О нет, не мрак окутал мир, а дым:

Огонь разлуки буйствовал под ним.

Бахрам вопил, — что вопль его теперь?

В огне тоски он топливо теперь:

Разлука лучшим топливом сочла

Влюбленных бесприютные тела…

Хотя Бахрам от суеты мирской

Был отделен завесою ночной,

Разбила свита для него шатер,

Чтоб скрыть его страдания костер,

Людей отогнала подальше прочь…

Так вот что принесла разлуки ночь!

Таились люди по глухим углам,

Дивились вслух таинственным делам, —

Любой об этом диве говорил:

Один о страшном диве говорил,

Другой о нежной пери говорил,

А третий о потере говорил, —

Для всех недуг непостижимым был,

А шах стонал: он одержимым был!

Заснули слуги под ярмом забот,

Не ведая, что их наутро ждет.

Остался шах в невидимом огне,

С измученной душой наедине.

6

Когда невыносимым стал ожог,

Бахрам перешагнул шатра порог,

В уединенный он вошел покой:

Он на людей теперь взирал с тоской.

Покрепче изнутри он запер дверь,

Упал на землю, заревел, как зверь,

И одиночества издал он крик.

Он разорвал сначала воротник,

Потом зубами искусал себя,

Он бил себя, он истязал себя,

По голове удары наносил,

И, весь в крови, он выбился из сил,

Припал, в бессилье, к двери шах Бахрам,

Увидел образ пери шах Бахрам.

Припомнил косы черные до пят, —

И вот печалью черной он объят.

Изогнутая бровь предстала вновь, —

Согнул он тело слабое, как бровь.

Нет, стал он полумесяца кривей

При виде полумесяца бровей!

Ее глазам газельим отдал дань, —

В пустыне сердца заметалась лань.

Ее ресницы мысленно узрел, —

Вонзились в тело сотни тонких стрел;

То были не ресницы-волоски,

А грозные индусские стрелки.

Вообразил он светлое чело, —

Увы, затменье на него нашло.

Тоскуя по живительным губам,

И умирал и оживал Бахрам.

Кровавыми слезами он рыдал —

Степные камни превратил в коралл.

Пошли душа и тело на ущерб,

Сноп бытия скосил жестокий серп,

В глухой степи он точкой мнимой стал,

Воспоминаньем о любимой стал!

Ты не гонись за призраком степным, —

Найдешь его по признакам таким:

Он в памяти о гурии живет.

Когда он вспомнит животворный рот,

Ее зубов жемчужную красу,

Прольет он слез жемчужную росу.

Но вот он вспомнил нежный голос вдруг, —

Душа на части раскололась вдруг.

Почудился ему ее напев, —

Исчез Бахрам, в небытии сгорев,

И ожил вновь, предав себя тоске

По ямочке на розовой щеке.

Чуть видный тонкий стан пред ним возник, —

Бахрам заволновался, как тростник.

На серебро грудей посмел взглянуть, —

И слезы стали тяжкими, как ртуть.

Он вспомнил, как держала чанг она, —

Оборвалась нить жизни, как струна.

Он заболел, а лекарь не помог.

«О, неужели это я, мой бог, —

Он плакал, — неужели это я,

Кто превращал дракона в муравья?

Теперь иной господствует закон:

Я — муравей, а страсть моя — дракон.

Я ль это? Прежде, грозен и суров,

Я побеждал неукротимых львов,

Теперь, как маленький мышонок, слаб,

Я не избег страданья львиных лап.

Я ль это? Прежде, возглавляя рать,

Я заставлял китайцев трепетать,

Теперь в моих войсках не счесть потерь,

Разбит я китаянкою теперь.

Я ль это? Был я наделен в былом

Терпеньем, верой, силой и умом,

Сносил беду с достоинством не раз.

Перед каким же воинством сейчас

Я должен голову склонить и пасть?

Ужасной силой обладает страсть!

Ее войска я вижу наяву.

Как мне назвать их? Ночью назову!

Но так ли ночь грозна, черна, долга?

Несметно войско моего врага:

То войско ночи. Эта ночь длинней

Душистых кос возлюбленной моей!

Нет, для меня — могила эта ночь,

И труп мой поглотила эта ночь.

Ты, небо, чтоб заснул я мертвым сном,

Меня в могилу бросило живьем,

Свое копье направило в меня, —

Зачем не обезглавило меня?

О полчища несметные мои,

О слуги безответные мои,

Я видел ваши головы в пыли,

У ног своих: так службу вы несли.

Я стал для вас источником щедрот.

Мои права никто не отберет.

Хвалились вы не раз: как благодать

Вы за меня готовы смерть принять.

Так где же вы? Где ваш двуострый меч,

Зачем вы не бежите в пламя сеч?

Так где же вы? На поле вышли вы?

Из подчиненья, что ли, вышли вы?

Пусть быстрый меч в мою вонзится грудь,

Чтоб, жизнь отняв, покой душе вернуть!

Не допущу, чтобы одна любовь

Без наказанья проливала кровь:

Вам право я такое же даю, —

О слуги, уничтожьте смерть мою.

Друзья по брани, — постоянство где?

О мусульмане, — мусульманство где?[3]

Убив меня, найдете путь к добру:

От мук избавлюсь я, когда умру!»

Так плакал шах Бахрам в степном шатре.

Когда запела птица на заре,

Бахрам без чувств лежал в крови, в пыли…

Бесплотной тенью мы б его сочли!

Тоска и ужас обуяли слуг,

Когда открылся им его недуг,

А между ними, что ни говори,

Имелись полновластные цари!

И каждый шах страны, и каждый бек,

Простой слуга и знатный человек

Стояли с непокрытой головой

И выщипанной в горе бородой;[4]

Но, видя: если плакать день и ночь,

Нельзя недуг опасный превозмочь, —

Собрание созвали, наконец,

И долго толковали… Наконец

Сошлись на том, что здесь, в глуши степной,

Не должен оставаться их больной.

Врачи нашли: здесь воздух нехорош,

Больного этим воздухом убьешь,

К тому ж за ним необходим уход,

А здесь больной удобства не найдет.

И люди шаха в город понесли,