Село милосердия - [31]

Что-то в словах Фесенко показалось разумным. Психологический фактор играет важную роль, а в тех условиях, что они оказались, особенно. На территории, занятой врагом, другой помощи ждать неоткуда. И ложь тут только во спасение.

— Доктор, помоги! — позвал кто-то, и Крутских поспешил к раненому, решив пока саморазоблачением не заниматься.

Вернувшись из очередной «экспедиции» по округе, Фесенко протянул младшему лейтенанту белый халат.

— В разбитой «санитарке» нашел, Александр Петрович. Примерьте, по-моему, будет впору. — Он помог натянуть халат, завязал на спине тесемки и удовлетворенно заметил: — Теперь вы даже на настоящего профессора похожи. А диплома у вас тут не спросит никто.

— Тебе, кроме халата, ничего больше не попадалось? У нас бинты на исходе…

— А как же? — радостно сообщил Иван. — Какие-то мази, порошки, пузырьки разные. Мы скопом целую аптеку прихватили на всякий случай. Да еще два ящика бинтов, ваты тюк. Вот — поглядите…

— Может, инструмент какой докторский найдешь? Тащи сюда. И вот еще что, Иван… Это уж между нами, — понизил голос Крутских. — Раздобудь какую-нибудь книжку по медицине. Хорошо бы попроще…

— Будет сделано, — заговорщически подмигнул боец.

Фесенко сдержал слово. Он, правда, не сказал, что для этого пришлось часа два лазить по болоту от одной разбитой машины к другой, но медицинское пособие по военно-полевой хирургии он все-таки раздобыл и вручил его младшему лейтенанту весьма торжественно.

Отныне по ночам, когда госпитальный филиал засыпал беспокойным сном, артиллерийский командир Александр Крутских раскрывал книгу и начинал штудировать далеко не всегда понятный текст. Таня бы в два счета сама разобралась и ему объяснила. Да где они теперь, Таня и маленькая дочка? Александр живо представил себе жену, какой видел ее в последний раз. В голубом платье с оборочками она казалась воздушной. И смеялась, смеялась, точно знала, что скоро им будет не до веселья. Куда же забросила война самых близких, дорогих людей?

Отогнав тревожные мысли, Александр снова углублялся в книгу. Открытый пневмоторакс. Эвентрация внутренностей… Черт ногу сломит. Но хочешь — не хочешь, а придется разбираться. Надо лишь представить, что по ночам он — студент мединститута; ведь это вполне могло случиться, не начнись война. Живой помогает живому — таков закон военного братства.

В комнатку — в нее с трудом уместились койка, столик и табурет — заглянул Дмитрий Тулушев. Был он совсем молод и по характеру робок, хотя в бою, по рассказам товарищей, дрался умело и отчаянно, в штыковой атаке уложил даже двух фашистов. Из-за чрезмерной худобы гимнастерка висела на нем мешком, точно на вешалке. Тулушев не был серьезно ранен и чудом спасся от плена. Немцы, пристреливавшие раненых, не заметили лежавшего на болоте в нелепой позе лицом в грязь солдата и прошли мимо.

— Простите, доктор, там один очень мается. Мочи нет, говорит. Пособить бы…

Крутских поднялся. Сопровождаемый стонами и сонным бормотанием, он прошел вдоль узкого длинного помещения, где в несколько рядов лежали его подопечные раненые — пятьдесят шесть человек. Помещение скудно освещалось несколькими плошками.

В дальнем углу на соломенной, покрытой рядном подстилке метался человек с забинтованными левой голенью и правой рукой. Черты лица заострились, высокий покатый лоб покрылся испариной.

— Рука! Ой рука, — сдавленно причитал он. — Пальцы!

— Дмитрий, лампу сюда! — распорядился Крутских, опускаясь на колени. — Кто такой? Откуда?

— Лейтенант Якунин… Михаил, — простонал раненый, с трудом сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. — Четвертая дивизия НКВД.

— Тихо! — Крутских оглянулся. Тут могли оказаться разные люди, и слышать всем, что раненый — командир да еще чекист, не следовало. — Ты вот что, Якунин, — сердито сказал он, приглушая голос, — забудь пока свою биографию. Ты Мишка, рядовой из пехоты. Лучше из обоза! Заруби себе это на носу. Понял?

— Так точно, — с усилием отозвался Якунин. — Из обоза…

— То-то же… А где твоя гимнастерка?

— Не помню. Снял кто-то.

— И правильно сделал…

При свете керосиновой лампы, которую принес Тулушев, Крутских размотал на руке бинты. Вид у кисти был ужасный. Три пальца оторваны, уцелели средний и безымянный, но и они были багровы и вспухли.

— Отрежь их к черту, доктор! — взмолился Якунин. — От боли небо с овчинку кажется!

Синевы Крутских не обнаружил, что могло бы явиться признаком гангрены. На ампутацию он решиться не мог и подумал: подождем, может, обойдется.

— Нет, брат Мишка, резать не надо! — уверенно сказал он. — Потерпи, пальцы тебе в будущей жизни еще пригодятся. Потом благодарить будешь, что я не пошел у тебя на поводу.

Он промыл рану перекисью водорода, густо залил йодом. «Хуже от этого не будет, — рассудил, — а польза, пожалуй…» Якунин скрипел зубами, до крови закусил губы, но молчал. И Крутских был ему благодарен. При его «врачебной» квалификации от крика раненого было бы и вовсе худо.

Уже рассвело, когда Крутских и Тулушев вышли из душного, пропитанного больничными запахами помещения. Воздух был бодрящим, пахло спелыми яблоками.

— Вам бы поспать чуток, доктор, — сказал Тулушев.