Селестина - [10]
Пармено, Калисто, Мелибея, Семпронио, Селестина, Элисия, Крито.
К а л и с т о. Здесь, Мелибея, открылось мне величие бога.
М е л и б е я. Почему, Калисто?
К а л и с т о. Потому что он позволил природе наделить тебя совершенной красотой, а мне, недостойному, даровал счастье увидеть тебя в столь подходящем месте, где я могу открыть тебе мое тайное страдание. Без сомнения, милость его безмерно превосходит все мое служение ему, все пожертвования, молитвы и добрые дела, кои совершал я в угоду небу, дабы проникнуть сюда. Кому в сем мире дано увидеть человека, вознесенного живым на небо, как это сталось со мной? Поистине, блаженные святые, упиваясь лицезрением божества, не наслаждаются более, чем я сейчас, созерцая тебя. Но увы! Есть между нами различие — ибо они безмятежно ликуют, не ведая страха потерять свое счастье, а я — смесь духа и плоти — радуюсь и вместе с тем страшусь суровых терзаний, которые принесет мне разлука с тобой.
М е л и б е я. И это для тебя, Калисто, такое счастье?
К а л и с т о. Такое, что если бы господь дал мне в раю место превыше всех святых, я не испытал бы подобного восторга.
М е л и б е я. Еще большую награду получишь ты от меня, если и впредь будешь так настойчив.
К а л и с т о. О счастливый мой слух, ты недостоин слов, которым внимаешь.
М е л и б е я. Скорее несчастный от того, что ты сейчас услышишь, ибо расплата будет лютой в меру твоей безумной дерзости. Твой нрав породил твои намерения, Калисто, но они бессильны перед моей добродетелью. Прочь! Прочь отсюда, распутник! Мне нестерпима мысль, что человеческим сердцем овладело желание разделить со мною свою бесчестную страсть!
К а л и с т о. Ухожу, как тот, кого враждебная судьба упорно преследует с жестокой ненавистью.
К а л и с т о. Семпронио, Семпронио, Семпронио! Где он, проклятый?
С е м п р о н и о. Я здесь, сеньор, чищу лошадей.
К а л и с т о. Отчего же ты идешь из комнаты?
С е м п р о н и о. Да тут кречет слетел с жерди, вот я и пришел посадить его на место.
К а л и с т о. Чтоб тебя черт побрал! Чтоб тебе погибнуть от злой беды или испытать вечную и нестерпимую муку, неизмеримо худшую, чем жестокая и неотвратимая смерть, которой я ожидаю! Ступай, ступай, злодей! Отвори комнату и приготовь постель.
С е м п р о н и о. Сеньор, мигом!
К а л и с т о. Закрой окно; пусть мрак сопутствует скорбящему и слепота — несчастному. Мои печальные мысли недостойны света. О смерть, сколь блаженна ты, когда посещаешь жаждущих тебя страдальцев! О врачи Гиппократ и Гален, если бы вы явились теперь, распознали бы вы мой недуг? О небесное милосердие, снизойди в сердце дочери Плеберио, дабы не прогнала она погибший дух мой, лишив его надежды на спасение, вослед несчастному Пираму и злополучной Фисбе[12].
С е м п р о н и о. А что случилось?
К а л и с т о. Уйди отсюда! Не смей говорить со мной, не то погибнешь от моей руки раньше, чем придет моя лютая смерть.
С е м п р о н и о. Уйду, раз тебе угодно мучиться в одиночестве.
К а л и с т о. Иди ты к черту!
С е м п р о н и о. Вряд ли я застану его, ведь он теперь с тобой. Вот беда! Вот нежданная напасть! Какое злоключение так быстро лишило этого человека веселого нрава и, что еще хуже, рассудка? Оставить его одного или войти? Если я его оставлю, он убьет себя. Если войду — он убьет меня. Пусть себе остается — не моя забота. Пусть умирает тот, кому жизнь постыла, но не тот, кому она мила. Если бы даже я дорожил жизнью только затем, чтобы видеть мою Элисию, мне и то надо бы остерегаться опасностей. Но ведь если он покончит с собою, я окажусь единственным свидетелем, и мне придется за него отвечать. Пожалуй, войду. Да, но если я и войду, он все равно не выслушает ни утешений, ни советов. Нежелание выздороветь — верный предвестник смерти. Притом дам-ка я ему немного поутихнуть да созреть: опасно, говорят, вскрывать или выдавливать незрелые нарывы, они тогда еще хуже воспаляются. Подожду еще. Пусть плачет тот, кто горюет. Слезы да вздохи смягчают страдающее сердце. К тому же, если он увидит меня, он еще пуще разъярится. Солнечный луч горит всего ярче там, где отражается. Взгляд, блуждая без цели, быстро устает, а когда цель близка, становится острее. А потому я лучше выжду. Если он покончит с собою, пускай умирает. Может, мне под шумок кое-что и Достанется и я поправлю свои дела. Все же это дурно — ждать прибыли от чужой смерти. Как знать, не смущает ли меня дьявол? А вдруг, коли он умрет, казнят и меня и потянется за ведром веревочка? С другой стороны, как говорят мудрецы, горевать легче, если есть с кем поделиться, а скрытая рана всего опаснее. Уж лучше войти и все стерпеть, раз я не смею решиться ни на то, ни на другое. Можно, конечно, выздороветь без врачебного искусства и лекарства, а все же лечение не помешает.
К а л и с т о. Семпронио!
С е м п р о н и о. Сеньор!
К а л и с т о. Подай мне лютню.
С е м п р о н и о. Вот она, сеньор.
К а л и с т о. Есть ли в мире боль сильней Страстной горести моей?
С е м п р о н и о. Эта лютня расстроена.
К а л и с т о. Как настроит ее тот, кто сам расстроен? Как может почувствовать гармонию тот, кто в разладе с самим собой? Тот, в ком воля не подчинена рассудку? Чью грудь терзает мир, война, перемирие, любовь, вражда, обиды, грех, подозрения, все по одной и той же причине? Но сыграй и спой мне самую грустную песню, какую только знаешь.
Главный труд византийского философа, богослова, историка, астронома и писателя Никифора Григоры (Νικηφόρος Γρηγοράς) включает 37 книг и охватывают период с 1204 по 1359 г. Наиболее подробно автор описывает исторических деятелей своего времени и события, свидетелем (а зачастую и участником) которых он был как лицо, приближенное к императорскому двору. Григора обнаруживает внушительную скрупулёзность, но стиль его помпезен и тенденциозен. Более чем пристальное внимание уделено религиозным вопросам и догматическим спорам. Три тома под одной обложкой. Перевод Р.
В настоящей книге публикуется двадцать один фарс, время создания которых относится к XIII—XVI векам. Произведения этого театрального жанра, широко распространенные в средние века, по сути дела, незнакомы нашему читателю. Переводы, включенные в сборник, сделаны специально для данного издания и публикуются впервые.
В стихах, предпосланных первому собранию сочинений Шекспира, вышедшему в свет в 1623 году, знаменитый английский драматург Бен Джонсон сказал: "Он принадлежит не одному веку, но всем временам" Слова эти, прозвучавшие через семь лет после смерти великого творца "Гамлета" и "Короля Лира", оказались пророческими. В истории театра нового времени не было и нет фигуры крупнее Шекспира. Конечно, не следует думать, что все остальные писатели того времени были лишь блеклыми копиями великого драматурга и что их творения лишь занимают отведенное им место на книжной полке, уже давно не интересуя читателей и театральных зрителей.
В книге представлены два редких и ценных письменных памятника конца XVI века. Автором первого сочинения является князь, литовский магнат Николай-Христофор Радзивилл Сиротка (1549–1616 гг.), второго — чешский дворянин Вратислав из Дмитровичей (ум. в 1635 г.).Оба исторических источника представляют значительный интерес не только для историков, но и для всех мыслящих и любознательных читателей.
К числу наиболее популярных и в то же время самобытных немецких народных книг относится «Фортунат». Первое известное нам издание этой книги датировано 1509 г. Действие романа развертывается до начала XVI в., оно относится к тому времени, когда Константинополь еще не был завоеван турками, а испанцы вели войну с гранадскими маврами. Автору «Фортуната» доставляет несомненное удовольствие называть все новые и новые города, по которым странствуют его герои. Хорошо известно, насколько в эпоху Возрождения был велик интерес широких читательских кругов к многообразному земному миру.
«Сага о гренландцах» и «Сага об Эйрике рыжем»— главный источник сведений об открытии Америки в конце Х в. Поэтому они издавна привлекали внимание ученых, много раз издавались и переводились на разные языки, и о них есть огромная литература. Содержание этих двух саг в общих чертах совпадает: в них рассказывается о тех же людях — Эйрике Рыжем, основателе исландской колонии в Гренландии, его сыновьях Лейве, Торстейне и Торвальде, жене Торстейна Гудрид и ее втором муже Торфинне Карлсефни — и о тех же событиях — колонизации Гренландии и поездках в Виноградную Страну, то есть в Северную Америку.