Сексуальная жизнь наших предков - [37]

Во время ссор кузины бросались оскорблениями вроде: «Сразу видно, что ты потомок летучей мыши (или скромницы, или яйцеголовой)! Просто вылитая!» На самом же деле ни одна из них не походила на изображённых персонажей: плебейская кровь Бертранов, Пратези, Ланди или бог знает каких ещё неизвестных предков оказалась сильнее. Или просто художники в те времена не очень точно воспроизводили черты своих аристократических заказчиков.

В Адиной спальне висело три семейных портрета: молодая женщина, военный средних лет и старичок в парике – диковато смотревшиеся бок о бок с плакатами «Битлз», репродукциями Климта, Пикассо и Энди Уорхола, фотографиями Марии Кюри, Симоны де Бовуар, повзрослевшей Алисы Лидделл работы Джулии Кэмерон и листовкой с молодым Мао времён «Великого похода». Вернув портреты на место после реставрации, Ада больше о них не думала: просто помнила, кто там изображён и кем они ей приходятся. Недостаточно смешные, чтобы удостоиться прозвища, – вот и весь сказ.

За шестнадцать лет с тех пор, как она уехала в Болонский университет, ничего в комнате не изменилось. Бабушка Ада, вспоминала Лауретта, хотела здесь прибраться и выбросить весь этот «хлам» студентки-бунтарки, но дядя Тан возразил: «Пусть Адита сама это сделает, если захочет, когда вернётся. Эта комната всегда будет принадлежать ей».

Но Ада тогда так злилась на бабушку, что годами не возвращалась ни на «Виллу Гранде», ни в Донору. Позже, когда гнев остыл, а бабушка признала свои ошибки, Бертран-Ферреллы полюбили проводить лето в построенном старым Гаддо загородном доме на холме с видом на Ордале: приезжая провести месяц летних каникул с семьёй, Ада прямиком из аэропорта мчалась туда. На городскую виллу она вернулась только в 1973 году, после смерти бабушки, но воспоминаний о тех смутных и печальных днях у неё осталось немного.

Теперь ей казалось, что она снова подхватила так и не порвавшуюся нить. Лёжа в постели, Ада размышляла о том, насколько росписи на потолке, изображающие галантные сцены с сатирами и нимфами, в былые времена выглядели насмешкой над фанатичным бабушкиным морализаторством, и снова, как в пятнадцать, чувствовала себя частью этого большого дома.

Она оглядела портреты предков и впервые поняла, что связана с ними. Хотя теория, выдвинутая профессором Палевским в Кембридже, всё ещё казалась ей абсурдом, лишённым всякого основания бредом, время от времени, на досуге, она не могла не задаться вопросом, наблюдают ли те трое, в свою очередь, за ней, знают ли о ней что-нибудь, узнают ли в её лице или жестах что-то родное? А если их спросит человек, обладающий «даром» (Эстелла? или, может, старуха-предсказательница, за небольшую плату вызывающая духов в печально знаменитом переулке в старом городе?), заговорят ли они? Расскажут ли о своей жизни? Выразят ли эмоции, чувства и желания?

Ада вспомнила лекции по истории искусств, прослушанные в университете, особенно краткий курс, посвящённый портрету, функция которого, по словам преподавателя, изначально заключалась в том, чтобы «обозначить присутствие того, кого здесь нет». Представить отсутствующего, отдалённого в пространстве, вроде принцессы на выданье, чьи портреты путешествовали по Европе в багаже послов, ищущих для неё подходящего жениха. Или во времени, как юношеская красота давно увядшего старика, как живой взгляд глаз, навсегда запечатанных смертью.

15

Применив теорию и метод, которыми так хвастал Палевский, Ада, воспользовавшись портретами, могла бы собрать вокруг себя и расспросить всех предков-Ферреллов (в память о пятнадцати поколениях которых бабушка Ада скрупулёзно хранила документы), начиная с той точной даты, когда это имя из легенд и устной традиции перешло в историю. Иными словами, когда оно было записано в приходской книге крупнейшей церкви Ордале (тогда ещё не собора, а всего лишь коллегиаты).

Это случилось 16 ноября 1571 года, когда в благодарение Мадонне за исцеление их единственного потомка мужского пола, упавшего из седла и затоптанного бегущей лошадью, супруги Гарсия и Химена Феррелл-и-Аркер пожертвовали церкви сумму, достаточную для восстановления фасада и прохудившейся крыши, в обмен на титул, передаваемый по наследству. Испанией и всеми её владениями в то время правил el Rey don Felipe Segundo^[39], прозванный el Prudente, Благоразумный, чей образ (в доспехах, коротких панталонах с буфами, белоснежных туфлях и чулках) увековечен в портрете, написанном великим Тицианом.

Но по словам донны Ады дворянство Ферреллов ещё старше, оно восходит ко времени войны с мусульманскими пиратами, проникшими в воды Майорки, войны, в которой Ферреллы выказали воинскую доблесть, получив взамен от короля дворянство. Так говорилось в семейных легендах, пусть даже эта версия не подтверждалась никакими доказательствами или историческими документами. С другой стороны, упрямо твердила донна Ада, не было и документа, говорящего об обратном.

Как же смеялись Ада с Лауреттой, будучи подростками, над этой бабушкиной зацикленностью на благородстве, над её непоколебимой убеждённостью, что в то самое мгновение, когда чернила на куске королевского пергамента под пером чиновника обратились в слова, человек, до тех пор абсолютно обычный, возможно даже грубый, неотёсанный, предававшийся самым вульгарным занятиям, вдруг стал другим, превосходящим остальных, уточнённым, особым, имеющим большие права: одним словом, «благородным»!