Сексуальная жизнь наших предков - [21]

22

Неизвестно, что ранило Аду больше, предательство любовника или унижение. Она рыдала так, словно жизнь кончилась, и вскоре глаза её опухли, почти перестав открываться. Время от времени она думала: «Хорошо ещё, что я не беременна». Утешало слабо – по крайней мере, тогда.

«А что я тебе говорила?» – вот и всё сочувствие, которое она получила от бабушки. С другой стороны, чтобы не дать Аде совсем закиснуть от тоски, дядя Танкреди под предлогом получения ею аттестата, а Лауреттой – учительского свидетельства, в котором кузине два года отказывали, повёз обеих племянниц в Турин, где они вместе отметили столетие объединения Италии. Он водил девушек на все церемонии, покупал им каждую приглянувшуюся на витрине вещь, даже такую глупость, как не отличимый от настоящих волос синтетический парик, понравившийся Лауретте. Ада страдала, но вскоре поняла, что Фабрицио не стоит потрясающих экспонатов Египетского музея. В отличие от Лауретты, которая постоянно зевала, а по вечерам плакала от боли в ногах.

Через неделю все трое сели в поезд и отправились в Париж, в небольшой отель на левом берегу Сены. По ночам Ада всё так же плакала и мастурбировала, думая о Фабрицио. Зато днём они с дядей и кузиной рассматривали эстампы и старые книги на набережной Сены, покупали блины из полуподвальных окошек на Монмартре, любовались панорамой города из прогулочных катеров и с Эйфелевой башни. Как-то утром Лауретта отправилась гулять одна (ей хотелось поглазеть на модные витрины), а Ада с дядей, купив ворох маргариток, взяли такси и поехали на кладбище Пер-Лашез. Танкреди решил почтить память расстрелянных в 1871 году у так называемой «стены коммунаров» 147 защитников Парижской коммуны. Потом он провёл Аду мимо могил Мольера и Бальзака, Лафонтена и Сирано де Бержерака, Айседоры Дункан и зятя Маркса Поля Лафарга, и у каждой оставил по цветку.

Надгробие Элоизы и Абеляра Ада нашла сама и от того, что их несчастная любовь напомнила ей о её собственной, снова разрыдалась. Но на сей раз дядя не произнёс своего традиционного «закрой краны».

На следующий день он повёл племянниц в Лувр. Лауретта снова жаловалась на больные ноги и ворчала, что вживую «Джоконда» куда хуже, чем на репродукциях. У Ады же на лестнице перед Никой Самофракийской вдруг перехватило дыхание, словно кто-то ударил её кулаком в грудь. Горло сжало, глаза наполнились слезами. Но этот плач ничем не напоминал тот, у могилы Абеляра и Элоизы. Ада впервые поняла, что выйди она замуж за Фабрицио, ей пришлось бы отказаться от всей этой красоты. Он ведь бывал в Париже, в командировке, но, вернувшись, говорил только о ночных клубах, «Мулен Руж» и канкане.

– Следующим летом отправлю тебя одну в Лондон, – обещал дядя Тан.

«Я к тому времени уже отучусь год в университете», – думала Ада. Аттестат распахнул перед ней волшебную дверь, которая после брака с Фабрицио, скорее всего, закрылась бы навсегда. Она была благодарна дяде за то, что тот осознал грозившую ей опасность, хотя всё ещё страдала.

Но по возвращении в Донору её ожидала новая боль, столь же глубокая, пусть и другой природы. Бабушка Ада наотрез отказалась обсуждать даже саму возможность поступления в университет.

– Одной, вдали от семьи, в большом городе? Нет, никогда. Будешь жить в пансионе у монахинь? Даже и не думай. И потом, зачем тебе диплом? У Лауретты, по крайней мере, практические соображения: если она, к несчастью своему, овдовеет или разорится, то сможет со своим учительским свидетельством работать репетитором, не пренебрегая детьми. Что? Говоришь, получив диплом, тоже сможешь преподавать? Так ведь в Доноре университета нет, а из дома я тебя не отпущу. Танкреди, конечно, много всяких причуд вбил тебе в голову, да только он тебе не опекун, так что его мнение значения не имеет. Я одна имею право решать, «да» или «нет». И я говорю «нет».

Эта борьба длилась ещё почти три года, пока Ада не стала совершеннолетней. И донна Ада до последнего стояла на своём, что бы ни думал об этом пасынок и как бы он ни пытался её переубедить.

23

С самого раннего детства Ада всегда находилась в гигантской бабушкиной тени. («Да расскажите же мне о ней наконец!» – воскликнул психоаналитик.)

Когда союзники стали бомбить соседний город, бабушка решила уехать в Ордале, взяв с собой всех внуков, а именно меня, Лауретту, трёх наших двоюродных братьев и сестёр Аликандиа и ещё одного кузена, Джульетто Артузи, два года назад потерявшего на войне отца. Ребята говорили, что в первые месяцы после переезда огромная усадьба, сплошь состоявшая из лестниц, балконов, ниш, коридоров и тайных проходов, казалась нам, детям, волшебным местом, неисчерпаемым источником всевозможных забав и развлечений. Так, по крайней мере, рассказывает моя кузина Грация (ей тогда уже исполнилось девять, и она всё прекрасно помнит): ощущение, что живёшь в каком-то романе из «Моей детской библиотеки», выпуски которой она собирала и читала во время обязательной полуденной сиесты. Взяв в подручные двух младших братьев и Джульетто, кузина затевала походы вниз по реке до самого конца сада. Младших тоже таскали с собой: мне тогда исполнилось два года, Лауретте – четыре. Воображение Грации не имело границ, она была настоящим главарём нашей банды, и все мы беспрекословно ей повиновались – даже ребята из других бежавших от войны семей, приходивших с нами поиграть, вроде детей бухгалтера Арреста, который вёл бабушкины дела. Как-то раз по приказу Грации я вернулась домой, обернув вокруг шеи ужа вместо ожерелья, чем привела в ужас кухонную прислугу. Правда, всё это я знаю только по их рассказам – у меня самой о том времени не осталось даже смутных воспоминаний, лишь вырванные из контекста образы: овца, на которой Витторио пытался кататься, керосиновая лампа на круглом обеденном столе, запах фенхеля, фриттата с крапивой, которую Джулио отказывался есть – боялся, что она жжётся...