Сегодня и вчера. Книга стихов - [10]

Еще учиться не ушли года. —

Работавшие день-деньской до вечера,

Карандашей запасец очиня,

Они упорно, сумрачно, и вежливо,

И терпеливо

      слушали меня.

Я факты объяснял,

           а точку зрения

Они, случалось, объясняли мне.

И столько ненависти и презрения

В ней было

      к барам,

         к Гитлеру,

            к войне!

Локтями опершись о подоконники,

Внимали мне,

      морщиня глыбы лбов,

Чапаева и Разина поклонники,

Сторонники

      голодных и рабов.

А я гордился честным их усердием,

И сам я был

      внимателен, как мог.

И радостно,

      с открытым настежь сердцем

Шагал из института на урок.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых,

Так оттуда и не уходил —

От предметов точных и грозных,

От доски, что черней чернил.

Даже если стихи слагаю,

Все равно — всегда между строк —

Я историю излагаю,

Только самый последний кусок.

Все писатели — преподаватели.

В педагогах служит поэт.

До конца мы еще не растратили

Свой учительский авторитет.

Мы не просто рифмы нанизывали —

Мы добьемся такой строки,

Чтоб за нами слова записывали

После смены ученики.

«Высок о он голову носил…»

Высоко он голову носил,

Высоко-высоко.

Не ходил, а словно восходил,

Словно солнышко с востока.

Рядом с ним я — как сухая палка

Рядом с теплой и живой рукой.

Все равно — не горько и не жалко.

Хорошо! Пускай хоть он такой.

Мне казалось, дружба — это служба.

Друг мой — командирский танк.

Если он прикажет: «Делай так!» —

Я готов был делать так — послушно.

Мне казалось, дружба — это школа.

Я покуда ученик.

Я учусь не очень скоро.

Это потруднее книг.

Всякий раз, как слышу первый гром,

Вспоминаю,

Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!»

Двадцать лет назад в начале мая.

Товарищ

Лозунг времени «Надо так надо!»

От него я впервые слыхал,

Словно красное пламя снаряда,

Надо мной он прополыхал.

Человеку иного закала,

Жизнь казалась ему лишь судьбой,

Что мотала его и толкала,

Словно тачку перед собой.

Удивленный и пораженный

Поразительной долей своей,

Он катился тачкой груженой,

Не желая сходить с путей.

Дело, дело и снова — дело.

Слово? Слово ему — тоска.

Нет, ни разу его не задела

Никакого стиха строка.

Но когда мы бродили вместе,

Он, защелкнутый, как замок,

Вдруг мурлыкал какую-то песню

Так, что слов разобрать я не мог.

Сон

Утро брезжит,

      а дождик брызжет.

Я лежу на вокзале

         в углу.

Я еще молодой и рыжий,

Мне легко

      на твердом полу.

Еще волосы не поседели

И товарищей милых

             ряды

Не стеснились, не поредели

От победы

      и от беды.

Засыпаю, а это значит:

Засыпает меня, как песок,

Сон, который вчера был начат,

Но остался большой кусок.

Вот я вижу себя в каптерке,

А над ней снаряды снуют.

Гимнастерки. Да, гимнастерки!

Выдают нам. Да, выдают!

Девятнадцатый год рожденья —

Двадцать два в сорок первом году —

Принимаю без возраженья,

Как планиду и как звезду.

Выхожу, двадцатидвухлетний

И совсем некрасивый собой,

В свой решительный, и последний,

И предсказанный песней бой.

Привокзальный Ленин мне снится:

С пьедестала он сходит в тиши

И, протягивая десницу,

Пожимает мою от души.

Лошади в океане

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать,

Но — не хорошо. Недалеко.

«Глория» — по-русски значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Как же быть и что же делать, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море, в синем, остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их,

Рыжих, не увидевших земли.

Хлеб

Ни тучки. С утра — погода,

И, значит, снова тревоги.

Октябрь сорок первого года.

Неспешно плывем по Волге —

Раненые, больные,

Едущие на поправку,

Кроме того, запасные,

Едущие на формировку.

Я вместе с ними еду,

Имею рану и справку.

Талоны на три обеда,

Мешок, а в мешке литровку.

Радио, черное блюдце,

Тоскливо рычит несчастья:

Опять города сдаются,

Опять отступают части.

Кровью бинты промокли,

Глотку сжимает ворот.

Все мы стихли,

         примолкли.

Но — подплывает город.

Улицы ветром продуты.

Рельсы звенят под трамваем.

Здесь погрузим продукты.

Вот к горе подплываем.

Гора печеного хлеба

Вздымала рыжие ребра,

Тянула вершину к небу,

Глядела разумно, добро,

Глядела достойно, мудро,

Как будто на все отвечала.

И хмурое, зябкое утро

Тихонько ее освещало.

К ней подъезжали танки,

К ней подходила пехота.

И погружали буханки.

Целые пароходы

Брали с собой, бывало.

Гора же не убывала

И снова высила к небу

Свои пеклеванные ребра.

Без жадности и без гнева.

Спокойно. Разумно. Добро.

Покуда солдата с тыла

Ржаная гора обстала,

В нем кровь еще не остыла,

Рука его не устала.

Не быть стране под врагами,

А быть ей доброй и вольной,

Покуда пшеница с нами,

Покуда хлеба довольно,

Пока, от себя отрывая

Последние меры хлеба,

Бабы пекут караваи

И громоздят их — до неба!

Иваны

Рассказывают,

        что вино развязывает