Седьмой переход - [67]

«Что-то я ударился в красноречие, — поймал себя на слове Никонор Ефимович. — Видно, смерти заглянув в глаза, начал исповедываться перед людьми. Рановато отступать в такое время...» И он, превозмогая слабость, надолго задумывался о времени. Вот уже начался новый переход — седьмой, если судить по строительному счету. Мы продвигались вперед крупными перекатами — с 1929 по 1959 год,— всячески экономя каждый день, словно предвидя, как много отнимет у нас война. За первые две пятилетки выиграли целых полтора года (они пригодились для самого жесткого — отступательного периода борьбы с фашизмом). Третью пятилетку закончить нам не дали. Четвертую и пятую отмахали славно. Начали шестую, дошли примерно до середины, и, прикинув, не сбавляя шага,— а не махнуть ли сразу, одним перекатом, вплоть до «экономической развилки» дорог со старым миром,— решили, что пора начинать главный переход — от социализма к коммунизму. Вот и появилась новая мера времени, разная по своему масштабу всем шести броскам довоенной и послевоенной страды. Вообще, немного, в самом деле: семь лет — одна десятая часть жизни его, Каширина. Так неужели он не поднатужится, чтобы взглянуть на то, что будет сделано к 1965 году? Конечно, поднажмет, какой разговор! Микроинфаркт этот самый, к счастью, вовремя предупредил его, и он, Никонор, ни за что не поддастся теперь никаким недугам, перехитрит и свое собственное сердце, уставшее от курева. Лиха беда — нащупать слабое местечко, а справиться он сумеет как-нибудь один, без «скорой помощи»...

И ведь в самом деле: достаточно ему было расстаться с яшмовым самодельным мундштучком и хваленым самосадом, который выращивал на огороде из года в год, как стал выглядеть эдаким молодцом. Вчера заявил своей Дарьюшке, что намерен съездить в Южноуральск, потолковать с зятем по душам.

— Не пущу, нечего попусту расстраиваться,— горячо воспротивилась Дарья Антоновна.— Муж и жена — одна сатана, разберутся как-нибудь без тебя, не молодожены.

Но Никонор Ефимович все-таки убедил ее, постепенно, исподволь, без «нажима». Больше всего, пожалуй, подействовало на Дарью Антоновну его обещание показаться знакомому профессору, «чудо-специалисту по сердечной части». Он утаил от нее последнее дочернино письмо, где Настя договорилась чуть ли не до развода с Родионом. «В самом деле, пока гром не грянул, до тех пор я не собрался в Южноуральск»,— подосадовал Никонор Ефимович.

Он уезжал с утренним поездом, чтобы к вечеру, когда все в сборе, быть уже на месте. Дарья Антоновна наготовила гостинцев для внучат, дочери и зятя, не пожалела для них остатки меда и, кроме того, связала Родиону пуховый шарф, обещанный еще с прошлой осени.

— Не кипятись там, побереги себя,— напутствовала она Никонора, когда весь заиндевелый, певуче поскрипывающий на стыках, дальний поезд подходил со стороны Свердловска к перрону Ярского вокзала.

—Не тревожься, Дарьюшка, завтра позвоню оттуда Зине, у Зины все узнаешь...— Никонор Ефимович второпях обнял жену, легонько хлопнул рукавичкой по плечу, улыбнулся, желая развеселить ее, и скорым шагом направился к своему вагону.

Южноуральск встретил Каширина мартовской поземкой. Длинноволокнистые струи серого снега растеклись по мостовым знакомых улиц. Асфальт, затянутый прозрачной пленкой свежего ледка, то обнажался, подобно каменистому дну на перекатах, то снова исчезал в мутных водоворотах. А небо было чистым и спокойным, в небе была весна. Никонор Ефимович сошел с троллейбуса в центре города, постоял немного, огляделся. Мимо него промчалась тройка с бубенцами, за ней еще одна, еще. Дуги корневиков, уздечки пристяжных разукрашены бумажными цветами, кумачом. На санках парни и девушки, им все это в диковинку. Никонор Ефимович посмотрел им вслед, пока резвые тройки не скрылись в снежной пыли, и так ему сделалось тепло, приятно, словно промчалась мимо его собственная молодость. Наконец-то, восстановили в правах веселый русский праздник — проводы зимы!

Дочь и зятя Никонор Ефимович застал врасплох: те, как видно, только что о чем-то крупно говорили; он без ошибки догадывался о ссоре по бледному лицу Насти и по ораторской собранности Родиона, случайно прерванного на полуслове. «Дискуссионный клуб, а не семья»,— с огорчением отметил Никонор Ефимович, потирая руки. Его сейчас же окружили внучата, пришлось, не раздеваясь, лезть в чемодан за бабушкиными гостинцами.

— Как мама? Как ее здоровье? Почему не взял ее с собой? — принялась расспрашивать Анастасия.

— О нас ты не беспокойся,— сказал он. И снизу вверх посмотрев на зятя, добавил между прочим: — Наше дело — припев к вашей песне.

— Припев? — точно бы удивился Родион Федорович.

— Были и мы запевалами, а теперь посидим да послушаем вас,— с некоторым вызовом произнес Никонор Ефимович.

Анастасия настороженно взглянула на отца, на мужа, опять на отца, и, поняв, что он приехал, верно, неспроста, пожалела о своих откровенных письмах в Ярск.

Умывшись с дороги, причесав реденькие волосы, Никонор Ефимович накинул на плечи грубошерстный пиджачок, сел за стол, положив перед собой напрякшие, в шрамах, жилистые руки. Родион Федорович словно бы не обратил внимания на эти его приготовления к прямому мужскому разговору. Но тесть предпочел окольную тропинку: