Седьмой переход - [69]

— Я не нуждаюсь в нравоучениях.

— Эх ты, заученный-замученный! Если говорить о нравах, то от тебя-то как раз и требуется высшая нравственность. А ты всех нас, простых смертных, ни во что не ставишь. Вы, мол, ничегошеньки не смыслите ни в философии, ни в политической экономии. Что, мол, от вас требовать, от малограмотных в диалектике людей, вы дальше четвертой главы краткого курса не могли двинуться в течение двадцати лет. Друroe дело — я, Родион Федорович Сухарев: я все понимаю, все вижу, все чувствую.

— Не фантазируйте.

— Говорят, ты считаешь себя сталинистом, хотя я и не знаю, что это значит. Но Сталин был марксистом, и вряд ли он похвалил бы «ученого» Сухарева за такое отступничество.

— Как, вы уже защищаете Сталина?

— Да было бы тебе известно, что я проплакал втихомолку весь день, узнав о его кончине... Если мы во всеуслышание, после тяжких раздумий, заговорили о ликвидации последствий культа личности, то пошли на это ради будущего. Мы не притворялись, когда плакали, и нам нелегко было, вытерев слезы, сказать правду самим себе. Правильно, тысячу раз правильно поступила партия, осудив культ личности. Слушаю я тебя и думаю: долго ли еще мой зятюшка, выбитый из седла, будет ковылять в обозе?.. Вспомни своего отца, погибшего от белоказацкой шашки. Ты ему обязан жизнью. Отец твой честно послужил революции. Уж он бы не одобрил твоего поведения.

— Что вы играете на нервах? Что вы мне — комитет партийного контроля, что ли?

— Там, в комитете, разговаривают построже. Не хотелось бы, чтобы дело дошло до партконтроля.

— С вашей помощью дойдет. Кстати, вас опередит Настя..

— Не тронь ее! Настю не тронь!.. Ведь ты и Егора втянул в свою мышиную возню.

— Егор трус.

— Ты и на Лобова, говорят, замахивался.

— Приспособленец ваш Лобов.

— Да ты и от Максима в свое время отмежевался.

— Я на фронте голосовал за жизнь автоматом.

— Ты... ты выродок!..— задыхаясь, проговорил Никонор Ефимович и тяжело поднялся с места.—Ты смеешь подозревать Максима в предательстве? До сих пор? Даже теперь? Выродок! — крикнул он, багровея, опираясь всем корпусом на стол.

Вбежала Анастасия.

— Папочка, родной, прошу тебя, успокойся! — опрометью бросилась она к отцу.— Тебе же нельзя, совершенно нельзя волноваться. Я знала, что миром вы не кончите. Бессмысленно тратить время, а главное — здоровье.

— В самом деле, глупо. Сам вижу, бесполезная затея. Твой муженек потерял всякое уважение к людям. Люди для него — ничто, быдло!..

Родион Федорович стоял, отвернувшись от них, заложив руки за спину, и мерно покачивался взад-вперед, то поднимаясь на носки, то опускаясь на всю ступню. Левая щека его подергивалась в приступе тика, больной глаз остро покалывало. Он ненавидел сейчас себя за эту дурацкую перепалку со стариком, который любит поучать с высоты своего партстажа.

— Я тебе вот что скажу напоследок,— обратился к нему Никонор Ефимович,— за суровую критику благодарят не сразу, бывает, много лет спустя. Запомни это... Ну, а теперь я, Настенька, пойду.

— Куда же ты?!

— У меня есть к кому зайти в Южноуральске. Пойду к Лобову, дай-ка его адрес. Не хочу докучать твоему благоверному, не могу оставаться с ним под одной крышей.

— Какой позор! Нет, нет, я не пущу тебя, папочка! Что за глупости, бродить ночью по городу, искать приюта?— на глазах Анастасии навернулись слезы, она готова была разрыдаться.— Родион, извинись перед отцом сейчас же, слышишь!

— Не у меня надо просить прощения,— сказал Никонор Ефимович и пошел в переднюю.

Анастасия покорилась его решению.

— Мать прислала, возьми-ка,— подал он ей банку меда (милой Дарьюшке так хотелось сладкой жизни для младшей дочери!).— А это ему,— Никонор Ефимович вынул из чемодана белоснежный пуховый шарф, развернувшийся во всю длину,— бери, бери, пригодится твоему горлохвату... Ну, кажется, все, теперь я доберусь налегке. Значит, говоришь, Красногвардейская, сорок один? По соседству живете...

Анастасия крепко обняла отца, прижалась к нему, как бывало в детстве, и плечи ее дрогнули в глухом, горьком плаче. Он бережно гладил шершавой ладонью Настины мягкие, густые волосы. Так стояли они в полутемной маленькой передней, не в силах расстаться друг с другом. Наконец, Никонор Ефимович ласково отстранил ее руки, надел шапку-ушанку, поднял воротник.

— Смотри, доченька, сама. Тебе жить, тебе и решать... И ушел, не простившись со спящими внучатами.

В нерешительности взяла телефонную трубку Анастасия, вызвала Лобова, сбивчиво, нескладно объяснила желание отца повидаться с ним сейчас же.

— Я подошлю машину, — сказал Леонид Матвеевич, не дослушав.

— Да он уже отправился пешком.

— Зря. Надо было позвонить заранее. Тогда я встречу его у подъезда. Почему ты, впрочем, не заходишь? Заходи! Вася-Василиса влюбилась в тебя, скучает, честное слово!..

Анастасия медленно опустила трубку.

Лобовы встретили Каширина, как самого дорогого гостя. Несмотря на поздний час, Василиса приготовила ужин, вскипятила кофе, по-праздничному накрыла стол и, переодевшись, пригласила Никонора Ефимовича к столу. Она кое-что уже знала о семье Кашириных, со слов мужа, и ей хотелось получше принять отца Анастасии.