Седьмой переход - [17]

6

Двести с лишним лет стоит Южноуральск на правом высоком берегу мятежной степной реки Яик, переименованной царским указом поел пугачевского восстания. С давних пор привлекал к себе вольнолюбивый город лучшие умы России. Кто здесь только ни побывал! Державин и Крылов, Пушкин и Аксаков, Даль и Жуковский, Плещеев и Шевченко, Лев Толстой и Глеб Успенский, Короленко и Чернышевский...

Для одних эта юго-восточная окраина империи была родным домом; другие приезжали сюда из Санкт-Петербурга на перекладных, за свой счет; третьих привозили за казенный счет, под жандармским конвоем. Но все они в сыновьем тягостном раздумье склоняли голову, едва ступив на эту землю, хранящую тот гулкий, дробный перестук копыт, что и сейчас, едва подует ветер, слышится над степью как дальний отзвук марша пугачевской конницы: прикроешь ладонью глаза от солнца— и перед мысленным взором, в полуденном мареве встают, вырисовываются все четче, наплывая друг на друга, огненные картины битвы из «Капитанской дочки»...

Мет, не случайно тут скрестились пути-дороги бесстрашных поборников русской правды, «свободных» и ссыльных. Тут, на просторах, поистине неоглядных, в горячке крестьянских революционных войн зарубцовывались швы былой розни между русскими, башкирами, казахами, и Уральский хребет навеки скрепил гранитной складкой две части будущей мировой державы. И тут ждали людей несметные богатства, стоило лишь копнуть поглубже (но березовой сохой не возьмешь и тоненького пластика девственного чернозема, под которым залегают толщи дивных руд)...

Прошли столетия — восемнадцатое, девятнадцатое. Начался двадцатый век. В ненастный день глубокой осени 1917 года, в старом Караван-Сарае Южноуральска собрался ревком города. Эти люди знали, куда вести дело. То были правнуки воинов Емельяна,— не в нагольных полушубках и лисьих треухах, а в форменных тужурках паровозных машинистов и в промасленных рабочих кепках. Да, они-то знали, с чего им надо начинать. Однако не терял времени и казачий атаман Дутов, «чрезвычайный уполномоченный по продовольствию» сбежавшего из Зимнего дворца Керенского. Возомнив себя «спасителем России», атаман решил захлопнуть «Азиатские ворота» перед самым лицом грозной революции: стянул к белокаменному минарету Караван-Сарая верных бородачей из пригородных станиц, корниловских беглых офицеров, недоучившихся безусых юнкеров, и, размахивая шашкой, арестовал ревком во главе с правительственным советским комиссаром. Так началась гражданская война на водоразделе между Волгой и Уралом.

Для революционной волны не существует никаких водоразделов: девятый вал октябрьского шторма хлынул от Пулковского меридиана на Восток, с разбега перехлестнул становой хребет двух материков и докатился вскоре до Китая. А рубака Дутов воображал, что сургучные печати на дверях мечети, где заседал штаб большевиков, преградят дорогу восстанию в Среднюю Азию!

Рухнул белоказачий заслон на степных проселках: не помогли врагу ни коварные засады отборных сотен в сдающихся на милость победителя станицах, ни ночные дикие набеги на голодные, холодные, измученные тифозным бредом города, ни конные лавы в открытых отчаянных сражениях, ни фланговые удары по красному Южноуральску то обманутых чехов, то колчаковских головорезов.

Сбылись вещие слова тех первых гонцов свободы, что спешили сюда на почтовых тройках в зимнюю вьюгу и несносный зной, опережая посланные им вдогонку высочайшие повеления о негласном надзоре за одинокими провозвестниками грядущего величия России...

Все-все: давно читанное в книгах, слышанное от стариков, виденное в детстве — все припоминалось Лобову в эти дни после возвращения в родной город. В молодости было безразлично, где жить, а теперь, когда полным ходом идет пятый десяток лет, хотелось обосноваться в таких местах, которые имеют и свою историю и свое будущее. Пора странствий миновала, началась та главная полоса жизни, когда все видится отчетливо, понимается с полуслова, чувствуется безошибочно. Это и есть расцвет сил. Леонид Матвеевич хотя и старался избегать (впрочем, безуспешно) высокого стиля, но на сей раз не мог подобрать иных слов, чтобы поточнее и попроще сказать о своей душевной бодрости.

В совнархозе встретили его хорошо, как человека, вернувшегося на родину. Конечно, были разные оттенки в отношениях к нему, но он их не замечал, пытливо приглядываясь к новым людям. Его радовал на редкость удачный подбор инженеров: чуть ли не у каждого за плечами три-четыре, а то и пять пятилеток.

Из Москвы он видел Южноуральск в зыбкой дымке тридцатых годов, и если уж говорить начистоту, то Леонид Матвеевич не предполагал, что попадет в среду такой зрелой технической интеллигенции, не уступающей, пожалуй, и госплановскому коллективу. Ну, что ж, бывают ошибки со знаком плюс.

По мере знакомства с совнархозом, внешне будто похожим на министерство в миниатюре (тс же отраслевые управления, только без титула — главные, те же отделы, та же коллегия, именуемая советом), Лобов первоначально разделил всех работников на две части: приезжие и местные. Потом каждая из этих частей подверглась, в свою очередь, делению: среди приезжих были коренные «центральные» и недавние выдвиженцы, не успевшие еще привыкнуть к Москве; среди местных выделялись инженеры с заводов Ярского промышленного района, патриоты Южноуральской области. Некоторые из «центральных», вообще-то люди с развитым чувством масштабности, любили подтрунивать над степняками, которые гордясь своим заводским первородством, не оставались, впрочем, в долгу и прозрачно намекали на затянувшееся одиночество москвичей, не торопящихся обосновываться в провинции. Лобов, как новичок, временно находился на привилегированном положении: мог судить всех, сам не подвергаясь осуждению.