Сын сенбернара

В детстве собаки были моей страстью. Сколько помню себя, я всегда хотел иметь собаку. Но родители противились, мой отец был строгим человеком и если говорил «нет» — это действительно означало нет.

И все-таки несколько собак у меня было.

Первая пришла сама. Я чинил во дворе велосипед, привезенный мне отцом с войны. Это был его единственный трофей — он отдал за него две банки американской тушенки и буханку хлеба — весь паек, выданный на неблизкую дорогу домой; но мать уверяла, что и «одной банки хватило бы за глаза!..». Велосипед был старый, разбитый; падал я с него немало, потому что у него соскакивала цепь, постоянно заедало руль и переднее колесо имело неисправимую «восьмерку»… Я чинил велосипед по нескольку раз в день.

— Это хорошо, мальчик научится работать руками, — одобрял отец.

— Руками? — едким голосом переспрашивала мать. — Если так пойдет дальше, у него скоро ни рук, ни ног не останется!..

Так вот, я чинил во дворе велосипед, и вдруг что-то живое ткнулось под мою коленку. Я обернулся и увидел беспородного жалкого пса с висюльками засохшей грязи на шерсти… Я почесал ему за ушами — он преданно взвизгнул; но его неподвижный хвост не подтвердил добрых чувств. И расставленные циркулем задние лапы тоже показались мне подозрительными. Я отошел на три шага и позвал:

— Ко мне!

Это походило на грузовик с тяжелым прицепом — пес дернулся вперед мордой и грудью, и уже потом стронулась с места неживая задняя половина его туловища… Он попал в беду и собачьим чутьем угадал человека, готового помочь.

Родители были на работе; я привел пса в комнату и поставил перед ним свой ужин — пшенную кашу, заправленную редкими крупинками свиного сала. Он вяло повозил носом по тарелке. По всему было видно, что аппетита у него нет и ест он, чтобы не обидеть меня.

Я разогрел воду на примусе и выкупал пса в корыте для стирки белья. Он оказался шоколадного цвета и, пока стоял или лежал, смотрелся вполне прилично. За плечами у него была несладкая жизнь, о чем свидетельствовал длинный глянцевитый рубец, спускавшийся по правому боку к животу.

Это был шрам… Но мать, разглядев его, испуганно ахнула:

— Лишай!

И отец неуверенно подтвердил:

— Да, лишай…

Им прекрасно было известно, каким бывает настоящий стригущий лишай. За год до этого я перестрадал им. Вначале в волосах пробились плеши формой и размером с двухкопеечную монету. А после того как голову обогрели невидимыми лучами, она приняла вид переспелого помидора — красного, гладкого, надутого и в трещинах. Мать очень переживала мое облысение и уверения отца, что «для мужчины это не страшно», принимала воинственно. Уставившись на его основательно повылезшую шевелюру, она оскорбительно заявляла: «Напрасно ты так думаешь!»

Волосы на моей лысине все же взошли. Но родители с той поры панически боялись всякой живности… И хотя они знали, как выглядит настоящий стригущий лишай, отец подтвердил: «Да, лишай» — и жестким голосом продолжил:

— Сейчас же убери собаку из квартиры!

Спорить было бесполезно. Пес потащился за мной к дверям, и когти его задних лап оставили белые царапины на свежевыкрашенном полу.

Теперь ахнул отец:

— У собаки поврежден позвоночник!

— Ну и что? — ощетинился я.

— Ничего, — сказал отец, — можешь покормить ее.

— Она не хочет есть.

— Только не трогай ее руками! — закричала мать.

У меня уже созрел план. В прихожей я сдернул с вешалки отцовский ватник, и когда мы с псом добрались до беседки, чудом сберегшейся в нашем дворе в военные годы, я расстелил ватник в дальнем от входа углу.

Пес лег и шершавым языком лизнул мою щеку. Нос у него был сухим и горячим.

— Утром что-нибудь придумаем, — пообещал я.

Я проснулся, когда за окном только начинало сереть. Но на влажном от утренней сырости ватнике пса не было… Он умер. Узнал я об этом недели через две. Мужчины, по вечерам сражавшиеся в беседке в домино, пожаловались дворничихе, что дурно пахнет. С их помощью она подняла две доски в полу беседки, и из подполья извлекли то, что осталось от моего пса.

В ту ночь, оставшись без меня, он сделал подкоп. Когтями и зубами разрыхлил слежавшуюся землю у задней стены беседки, а потом рыл глубже и глубже, втискивая в образовавшийся лаз изувеченное туловище, — заживо хоронил себя. Он хотел умереть, никому не доставляя хлопот. И я поразился собачьему благородству.

Вторую собаку я поймал на улице. Я нес из магазина полученный по карточкам хлеб и встретил овчарку без ошейника. У меня и в мыслях не было завладеть ею — уж слишком она была великолепна: серая, остромордая, с тяжелым хвостом, породисто опущенным к земле. Но я кинул ей кусочек хлеба, она опасливо обнюхала его и съела. А следующий кусочек, лязгнув зубами, схватила уже на лету.

Овчарка была голодна, а у меня был хлеб; я скормил ей граммов шестьсот — всю мою и половину маминой нормы, — и мы подружились. Она даже не зарычала, когда я надевал ей на шею свой брючный ремень.

Я был счастлив. И я был бы еще счастливее, если бы не хозяин овчарки и не мои брюки: он мог появиться в любой момент и заявить о своих правах, а брюки были куплены на вырост и без ремня не держались. Поэтому мой путь был через проходной двор и пролом в заборе; овчарка степенно трусила рядом, а я озирался и судорожно подхватывал сползающие брюки.