Сын сенбернара - [4]

У нас скоро родился сын, а через три года дочь. И я перестал вспоминать о том, что хотел иметь собаку… Но фокстерьер, вторгшийся в мою жизнь, напомнил мне об этом. И я обрадовался ему, как радуются вновь обретенному другу детства.

Дочь назвала его Чарли. Сын настаивал на другом имени. Но дочь расплакалась, и я сказал:

— Уступи, ведь ты мужчина.

Сын уступил. Бывшего хозяина фокстерьера в детстве, наверное, тоже учили уступать девочкам, и ничего хорошего из этого не получилось. Первую неделю Чарли скулил по ночам, и мы с женой уходили на работу невыспавшиеся и нервные. А когда возвращались, квартира имела такой вид, словно в ней побывали грабители. Фокстерьер оказался отчаянным трудягой и выдумщиком. Особый прилив рвения в нем вызывала обувь: одну свою комнатную туфлю я много месяцев спустя обнаружил в моторе холодильника. Сын, не отличавшийся в школе примерным поведением, утверждал, что Чарли съел его дневник. И я вынужден был поверить, так как лично наблюдал фокстерьера, дожевывавшего титульный лист флоберовской «Мадам Бовари».

В конце концов обувь из-под вешалки переехала на шкаф, и все остальное, что было Чарли по зубам, жена подняла выше. И теперь наша квартира приняла такой вид, как будто мы с минуты на минуту ожидаем наводнения.

Прошел первый пыл, и дети стали изобретать самые правдоподобные отговорки, чтобы не идти с Чарли гулять. Это делали мы с женой: она выгуливала фокстерьера утром, а я по вечерам, после работы.

За два квартала от нас был пустырь, на котором собирались собаки со всего микрорайона. Чарли общался с ними, а я степенно беседовал с их хозяевами. Все они были люди зрелые, и, если в нашей компании вдруг оказывался мальчишка, мы воспринимали это как отклонение от нормы.

В сиреневых сумерках собаки боролись, играли в догонялки; слышались притворное рычание и звонкий — не от злости, а от избытка веселой энергии — лай. А потом выкатывалась луна, и собаки становились серебряными. Под сизым небом серебряные собаки переплетались в клубки, разбегались в танце. И казалось, что башни домов, угрожающе посверкивающие электрическими глазами, приостановили свое наступление на пустырь, зачарованные этим идиллическим действием.

Я не сердился на детей, уклонявшихся от прогулок с Чарли. Я жалел их. Они с младенчества привыкли к африканским гиппопотамам и арктическим белым медведям, доставляемым телевизором на дом.

И все же Чарли удалось поразить воображение моих детей. Было жаркое лето; он оставался дома один и — с табуретки на стул — взобрался на подоконник распахнутого окна кухни. А внизу у подъезда сидел на скамейке наш сосед Витя.

— Чарли! — крикнул он.

Витя любил фокстерьера и хотел просто поприветствовать его. Но Чарли, победителю львов, был неведом страх; он решил, что в нем нуждаются, и прыгнул с пятого этажа.

После этого я долго ходил сам не свой, и вся наша семья была в трауре. На работе сочувствовали моему горю; а одна милая сослуживица предложила в утешение ученого бульдога. Без Чарли в нашей квартире стало пусто, и я с благодарностью согласился.

В воскресенье за завтраком я торжественно объявил об этом семье. Дочь захлопала в ладоши, а сын заявил:

— Мы назовем его Чарли!

Но на лицо жены набежало облачко неудовольствия.

— Мало того, что я выбиваюсь из сил, обслуживая вас всех, — бранчливо сказала она, — мне еще снова придется быть нянькой при собаке!

— Мы будем тебе помогать, — примирительно произнес я.

— Если ты это сделаешь, я уйду из дома!

— Ты поступишь так, как сочтешь нужным. — Я старался казаться спокойным, но во мне все кипело от злости.

Я пошел за бульдогом и в такт шагам думал: «Пусть уходит! Это будет замечательно, если она уйдет!.. Да никогда она не уйдет…» Но что-то уже сломалось в нашей жизни, и прежняя уверенность в любви жены была поколеблена. «Уйдет?» — «Не уйдет?» — это было так, словно я отрывал лепестки ромашки.

Я позвонил сослуживице по телефону и извинился: «Дети еще помнят Чарли, они и слышать не хотят о другой собаке». А дома я объяснил, что бульдог заболел чумкой и мне не решились выдать его в таком состоянии. Сын и дочь поверили, но жена посмотрела на меня недобрыми насмешливыми глазами.

Я вспомнил бывшего хозяина фокстерьера, мой разговор с ним и подумал, что петух до тех пор петух, пока не попадет в кастрюлю, а в бульоне он уже куриное мясо… И я удивился слабости сильного пола.

Больше собак у меня не было. Но жена ушла. Она ушла к другому мужчине, предварительно разделив наше имущество и наших детей: себе взяла дочь, а мне оставила сына. И другой мужчина увез ее вместе с моей дочерью за тридевять земель.

Мне было жалко детей. Но еще больше мне недоставало ее. Всю свою сознательную жизнь я был женат, и меня это здорово тяготило.

Но, освободившись не по своей воле от брачных уз, я ощутил себя той лошадью, которая ходила в ярме и ненавидела это ярмо, а когда его с нее сняли, ей незачем стало жить, и она умерла. Один умудренный опытом друг уверял:

— Это потому, что ушла она, а не ты. В тебе говорит мужское самолюбие.

Но о каком мужском самолюбии могла идти речь, если после того, что произошло, я отправил своей — уже бывшей — жене письмо, в котором просил ее вернуться. Она ответила зло и непримиримо. Настолько зло, что у меня затеплилась надежда: неужто она и в самом деле раскаивается? Но после каждой ее фразы рефреном следовало: «Он любит меня…»