Седьмой переход - [105]

Без него и Южноуральск выбился в люди. И хотя ему, Лобову, не нравились всякие стародавние привычки, вроде женских посиделок под окнами или самозабвенного грызения семечек, но это пустяки. Все это можно объяснить той инерцией провинциализма, которая затухая, время от времени дает о себе знать. Тем более, его, строителя, не могут смутить уцелевшие пыльные закоулки, дряхлые домишки с завалинками, купеческие тесные лавчонки. Ну да, конечно, города тоже оцениваются с первого взгляда по одежке. Потому-то и легко ошибиться, выбирая город на всю жизнь. С ним, как с человеком, надо потолковать по душам не один свободный вечер: тогда он первый намекнет тебе, пришелся или не пришелся ты ко двору. Города — они проницательные, уж они-то умеют провожать по уму, точнее, выпроваживать неумных. А что касается одежки — это наживное.

Скромница Южноуральск: сколько одного хлеба дал народу, не требуя взамен дворцов. Но Леонид Матвеевич видел его перекроенным, перестроенным к 1965 году. Не успеют малыши закончить семилетку, как на берегах Яика будет воздвигнут второй Южноуральск, появятся вокруг и спутники — восточный, южный, северный, каждый на 20—30 тысяч жителей...

А вот Вася-Василиса не заглядывала в будущее. Она и летом частенько наведывалась в уютный особнячок архива, просиживала там допоздна, роясь в нетронутых залежах бесценных документов. Для нее южноуральская летопись — от Пугачева и до Фрунзе — была редкостной находкой. Она, право, не знала, что делать со всем этим богатством. Тут нужно было копнуть поглубже, посидеть годок-другой. В конце концов она составила краткую хронику наиболее значительных событий— пригодится для преподавания новейшей истории в педагогическом институте, куда ее зачислили недавно.

Леониду Матвеевичу иногда приходилось туго, если завязывался разговор с женой о прошлом его родного города, которое он знал понаслышке, да что-то помнил с дутовских времен, и, припоминая, путал. Василиса бесцеремонно поправляла. И ему казалось, взяла она его за руку, как приготовишку, и водит по знакомым и незнакомым улицам далекой юности. Заведет еще в ярский дом Кашириных, учинит допрос о товарище Зине. «Плохо, когда жена историк, до всего докопается!»— замечал, посмеиваясь, Леонид Матвеевич.

...Как ни старался он сегодня перехитрить жару, выехав из Ново-Стальска в пятом часу утра, полуденное солнце все-таки застигло на полпути — в машине нечем было дышать. Пока добрался до дома, разморило вконец.

— Загорел-то, право! — удивилась Василиса.— Ты что, на пляже, что ли, провалялся всю неделю?

Действительно, лоб совсем черный, нос и щеки отливают потемневшей медью, шею спалил до ключиц, и только едва пробивается белизна из расселинок морщин под серо-зеленоватыми глазами, да проступает сквозь выцветшие волосы светлая каемка вокруг залысин. Ни одной блестки седины: августовское солнце подравняло пряди. И оттого он сам себе показался помолодевшим.

Леонид Матвеевич перехватил взгляд Васи, с любопытством рассматривавшей его, такого сильного, овеянного степными душистыми ветрами.

— Лучшие пляжи в мире — строительные площадки! — сказал он, широко улыбаясь, машинально приглаживая волосы.

До чего же, право, нравилась ей эта Леонидова улыбка. Василиса готова была сейчас забыть о всех тревогах, не дававших ей покоя целую неделю.

Леонид Матвеевич ел окрошку и мельком взглядывал на жену, сидевшую в сторонке, у кухонного шкафчика.

Она совсем не изменилась за последний год, разве лишь немного похудела.

— Тебе звонила Анастасия Никоноровна,— словно невзначай вспомнила Василиса и комично поджала губы.

— Догадываюсь! О школе беспокоится. Мы обещали сдать к началу занятий новую школу в рабочем поселке. Выходит, трест подвел. Завтра займусь сам.

Его ответ прозвучал настолько убедительно, что она выругала себя за глупые догадки. Нельзя, право, без конца фантазировать!

Но странно, Василиса уже не могла не объясниться с ним. Убирая со стола посуду, она решила, что вот самый подходящий случай сказать ему между прочим, как говорят о пустячках:

— А ты знаешь, Леня, Анастасия Никоноровна до сих пор неравнодушна к тебе.

— Я знаю одно, что беспристрастные историки тоже могут зело ревновать к прошлому!

— Я говорю тебе серьезно.

— Хорошо, давай поговорим серьезно

— Что же будет дальше?

— Да ты о чем?

— Ведь и ты к Анастасии Никоноровне неравнодушен, право. Или я ошибаюсь, Леня?..

Ну, что тут ей ответить? Приняться разубеждать? Выходит, обманывать. Попытаться доказать, что эта-—другая — просто немножко нравится тебе? Заподозрит чуть ли не в измене. Сказать правду сущую? Тогда все обернется слишком плохо, хотя ты ни в чем, действительно, и не виноват.

Как быть?

И Леонид Матвеевич остановился на туманной полуправде, без коей определенно не обойтись. Он сказал, что — да, Настенька Каширина, которую он знает с давних пор, сильно, очень сильно изменилась за эти годы. (И то была, конечно, истина неопровержимая). Далее он сказал, что ему и в голову не приходила мысль сравнивать ее, милую Васю-Василису, с Анастасией. (Тут Леонид Матвеевич покривил душой). Короче, убеждая ее в своей верности, он был правдивым, и, утаивая свои раздумья о долге и чувстве, он оказывался неискренним.