Седьмой переход - [104]

— Спасибо, Миля. Если бы не ты...

— Как так, эсли б не я?

— Да ты не поняла меня.

— Ох,— послышался из коридора голос Милицы.

Максим обернулся: в дверях стояли, взявшись за руки, обе дочери. Старшая смущенно, исподлобья посматривала то на папу, то на маму, а Дашенька таращила глазенки на сестру, так грубо остановившую ее на полдороге в комнату.

— Идите же сюда,— позвал их отец.

Девочки подбежали, и он ловко подхватил их, поднял к потолку.

— Ой, какие тяжелые! Ну ты, Милица, и растолстела.

— Нет, папочка, это Даша толстая, это она, она! — затараторила старшая.

— Да, подросли! Через год-два такую семью, пожалуй, и не поднимешь. Как думаешь, Миля?

— Ты все тэпер подымэш!..

Зря, зря говорят, что худая слава бежит, а добрая лежит: не успели Максим и Эмилия опомниться, как к дому, стоящему близ крутой излучины Урала, подкатил легковик Егора Егоровича. Приехала Зинаида,

— Ну, братец, от души поздравляю тебя! — сказала она с порога й, не успев пожать ему руку, поспешно отвернулась.

Эмилия тоже поднесла платочек к глазам. Девочки испуганно переглянулись, они не умели отличать слезы горя от слез радости.

— Ай-яй-яй...— покачивал головой Максим.— Да куда это годится? Что вы, в самом деле? Не доставало, чтобы заревели во весь голос. Постеснялись бы Милицы с Дарьей,— мягко укорял он их, чувствуя, что и у самого влажнеют веки (для слез, видно, тоже лиха беда — начало: оно было там, в горкоме).

Когда женщины ушли на кухню приготовить по такому случаю праздничный обед, Максим усадил дочерей на колени, задумался. Совсем немного отец не дожил. Не довелось ему окончательно убедиться в правоте меньшого. Конечно, отец и без того не сомневался, но все-таки, все-таки... Что же он хотел сказать перед смертью? Просто ободрить? Или там, в Южноуральске, было кое-что известно? Может быть, он умер успокоенный. Если бы знать это... Максим ласково гладил смуглую Милицу, вылитую сербку, и беленькую — истинно русскую Дашу, и снова, в который раз дивился мудрости крылатых слов, часто повторяемых отцом все эти годы: «Правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет».

30

Прошел год, как Лобов вернулся на свою родину. И вот уже опять по степным летникам, подернутым бетонной коркой зачерствевшего чернозема, потянулись автомобильные обозы с хлебом. На пропыленных грузовиках опознавательные литеры чуть ли не всех соседних областей — от Среднего Поволжья до Среднего Урала. Шумно, людно на речных переправах, у станционных элеваторов, на полевых токах пшеничного края.

Наверное, нигде горожане так не тревожатся все лето напролет: сталь сталью, медь медью, никель никелем, но будут ли очередные две сотни миллионов пудов зерна? Южноуральская степь — исконная житница, и молодая слава ее индустриальных городов считается лишь прибавкой к старой славе земли-кормилицы, не раз выручавшей государство из нужды. Впрочем, не за горами и то время, когда эта степь станет давать столько же металла, сколько и хлеба — пуд на пуд.

Еще никогда Леонид Матвеевич не странствовал с такой охотой, если не считать тех первых путешествий в молодости, когда тебя поражает огромность мира, а не сами люди. Юность понимает кругозор буквально. Это уже потом, в середине жизни ты начинаешь приглядываться и прислушиваться к городам, самостоятельно открывая их без наивного подражания колумбам. В этом постепенном переходе от крупного масштаба к мелкому, от мелкого к мельчайшему и вырабатывается умение видеть жизнь в ее натуральную величину. И даже близких тебе людей ты познаешь заново. Ну разве мог он, Лобов, предположить в те, тридцатые годы, что увлекающаяся, мечтательная девчонка, созданная для какого-то заоблачного блаженства, абсолютно равнодушная к политическим страстям, сможет много лет спустя порвать с мужем, выбившимся не из семейной, из общественной колеи.

Не смог, не сумел Родион Сухарев, проштудировавший сотни умных и полезных книг, постигнуть ту простую «арифметику жизни», без которой формулы, сколько их ни зубри, теряют житейский смысл. Людей он привык видеть только со своей трибуны, оценивать их средним баллом, выслушивать как строгий экзаменатор. Привык задавать каверзные вопросы насчет потребительной и меновой стоимости товара, уклоняясь от прямых ответов на робкие записки о нехватке мяса или, скажем, молока. Любил пофилософствовать о стирании граней между городом и деревней и был ошеломлен революционными мерами сентябрьского Пленума ЦК.

Сам по себе Родион Федорович вряд ли бы надолго заинтересовал Лобова, но ему хотелось лучше понять Анастасию, а тут уж без Родиона Федоровича никак не обойтись. Возможно, что он несколько идеализирует ее. Возможно. Однако смешно вспомнить, как самоуверенный паренек с портупеей через плечо учил Настеньку уму-разуму, не догадываясь о способностях своей ученицы. Теперь только Максим может сравниться с Анастасией. Максим все перетерпел, все превозмог и добился своего...

Так вот жизнь и преподает свои предметные уроки. Особенно дороги эти два, кои получил Лобов здесь, на родине, от Кашириных. Признаться, он не ожидал от них этих уроков, оправдывая себя лишь тем, что слишком рано расстался и с Анастасией, и с Максимом, которые уже без него прошли огонь и воды сороковых годов.