Себя преодолеть - [12]

Сергей дремал, блаженно улыбаясь.

— Чони и Хаманн — мои лучшие ученики.

— Хаманн? — переспросил я.

— Немец Хаманн — третий боксер Европы до войны. Чони и Хаманн ненавидели друг друга. Однажды Чони никак не мог свалить противника. Поймать поймает, да только удар неплотный. В перерыве говорю: «Вон видишь, Хаманн сидит с крашеной шлюхой. Весь бой смеялись над тобой. Смотри, они и сейчас смеются». Хаманн, как нарочно, что-то своей бабе шепчет на ухо, и та хохочет. Чони от злости чуть дурно не стало. Гонг. Чони выпрыгнул на ринг. Хлоп! И противник в нокауте.

Пришел тренер и увел Сергея на разминку.

Я дождался, когда стихли их голоса, и спросил Гуляева:

— Александр Григорьевич, а почему не вернетесь домой?

Старик вздрогнул и посмотрел на меня так, точно я ударил его.

— А с чем мне возвращаться? Разбазарил я жизнь.

— Но вы же хотите домой!

— Совесть моя не позволяет. Я умру честно, а не захребетником, дармоедом. Что заработал, то получаю. — Он закрыл глаза и сказал совсем другим голосом: — Костя, а какая у нас весна!

Я не мог ему помочь, и от этого было мучительно неловко.

— Моя жена — француженка. Она не понимает меня, когда я пою. А тоска найдет, и пою. — Он выпрямился.

Пора золотая

Была, да сокрылась,

Сила молодая

С телом износилась...

Я в странном оцепенении. Все отодвинулось далеко назад, осталась только песня. И этот голос, глуховатый, с украинским выговором. И в этом голосе тоска, большая, огромная, как человеческая жизнь.

Без любви, без счастья

По миру скитаюсь:

Разойдусь с бедою —

С горем повстречаюсь!

Я больше не могу слушать.

Я смотрю в стену и чувствую на своих плечах руки Гуляева.

Когда старик ушел, я ходил по комнате и думал, думал о нем, о его истерзанной в тоске по родине душе.

На разминке Гуляев натер мне шею жгучей, как крапива, растиркой. Он очень старался. Ему хотелось быть по-настоящему полезным. Он отругал бесцеремонных любителей автографов и чуть не спустил с лестницы перепуганного бородача репортера.

Старик заботливо укутал меня пледом и только тогда уселся рядышком на стуле.

Со сцены вопил Шпиннлер. Вопил так, словно его раздирали на части. Гуляев сказал:

— Я видел Шпиннлера в прошлом году. Долго не продержится. Не мышцами поднимает, а нервами. Как взбесившаяся лошадь. Слышишь?

Шпиннлер, не стесняясь, орал во всю глотку. Гладиаторский крик. Он мне хорошо знаком. Так орут некоторые, когда им тяжело поднимать.

Сергей толкал азартно. Несколько раз пробовал рекорд, но неудачно. Он удивил Гуляева своей отчаянностью. Старик долго говорил ему ласковые слова.

Пришли русские эмигранты и хвалили Сергея. Они держались с нами униженно и робко, точно боялись окрика.

Гуляев представил:

— Донские казаки. В Париж подались всем эскадроном. Работали на одной фабрике. Переженились, поумирали. Остались вот эти семь.

Эти семь — маленькие, скрюченные люди. Они не знают, что говорить и куда спрятать свои жилистые руки.

Приближалась моя минута. Я старался быть спокойным и сказал равнодушным голосом:

— Спать хочется. В Москве уже два часа ночи.

Тренер презрительно заметил:

— В Вене толкал в четыре. Какая тебе разница!

Он говорит так, чтобы меня разозлить.

Подошел Сергей и прочитал строфу из «Онегина». Он был рад.

— А почему ремень не надеваешь? — спросил у меня рассеянно.

— Не помогает этот кусок кожи, — ответил я и подумал: «Как далек от меня сейчас Сергей!»

Шея по-прежнему болела. Но я больше не думал о ней. Слишком велика радость борьбы, чтобы я отступил теперь. И еще я знаю, пока это чувство живо во мне, — ничто не остановит меня! И я пройду через все и готов пройти в любой момент, чтобы снова разжечь его. Это великое счастье — победа. И я убежден — человек создан для победы.

Тренер шел рядом. Я снимал по дороге одежду, кидал ему на руки. В зале было холодно, и я до последнего момента берег тепло.

Гуляев поднялся по лестнице и оказался почти на сцене. По его щекам тянулись мокрые дорожки, а правая рука истово крестила воздух.

Сергей стоял возле сцены. Он волновался, всем существом своим чувствуя, что со мной происходит. Хороший парень Сергей!

И тренер тоже. У него запали щеки и ввалились глаза. Он нервничает, пожалуй, не меньше меня. От его напускной суровости не осталось и следа. Он готов отдать мне свое сердце, руки — все, лишь бы мне было легче.

Горячая волна хлынула в грудь и закружила меня. Они стояли рядом, мои друзья. Они подпирали меня своими плечами. Я закрыл глаза, чтобы собраться и забыть волнение.

Прикосновение к железу бросило меня в другой мир. Я с наслаждением, даже с каким-то восторгом захватывал руками гриф. Крепче и крепче. Это был прекрасный мир мгновенных движений, гудения мускулов и счастья. В этом мире не было сомнений...

1962 г.

Блеф

Дела задержали Валентина Дубовицкого. Конечно, он мог бросить все и улететь с командой, но в таком случае научная работа печаталась бы через два года. Он и так достаточно испытывал терпение издательских работников, постоянно сдвигая срок сдачи книги.

В Милане бушевали спортивные страсти, а он сутками просиживал в институте. Американец Арнольд Громли, его противник на чемпионате, явно уступал в силе. И он не особенно строго выдерживал спортивный режим.