Сборник стихотворений и рассказов - [11]

Кавалергард

1.

...И вот, господа, возвратился я в Столицу из Карлсбада после лечения на водах.

Немцы тамошние отрепарировали[1] меня вдоль и поперёк, так что выглядел я вполне прилично: товарищи по Офицерскому собранию узнавали меня не сразу.

Поручик Бесяев, который своими глазами видел, как под Дохенау виконт де Бордери снёс мне палашом кивер и выбил глаз, больше всех удивлялся моему перевоплощению. Его можно было понять: это он опознал потом тело виконта и нашёл на обочине кивер, из которого умиротворённо смотрел в высокое австрийское небо мой глаз...

Теперь Бесяев не находил слов радости и только таращил на меня свои мутные белки в апребуарных прожилках.

Кампания, пока я лечился, подошла к концу, и тыловая скука по мере возвращения полков сменилась сначала буйным весельем, а затем — расслабленным сплином, когда ждать уже нечего, осень полна горького очарования, вино пьется легко и беззлобно, и даже кое-как пишутся стихи...

Наконец, сезон взял разбег, и я почти без отвращения стал ездить в оперу. А там закружилась вереница балов и званных вечеров «по поводу» и «под предлогом». Неполнота штата кавалеров ещё сказывалась, и я, к своему удивлению, стал получать приглашение за приглашением. Бесяев, правда, легко разрешал этот кассетет: общество было возбуждено вестью о моём удачном вдовстве и преувеличенными слухами о тройном наследстве. Делать нечего, стал я ездить и по балам.

И вот, как-то в октябре у княгини Татьяны Васильевны, рекогносцируя фуршетный столик, был я окликнут, и более того! — тронут под локоть графиней Р., с которой когда-то... гм..., ну вот.

Улыбаясь и глядя, как обычно, в упор, она мне говорит: «Рада Вас видеть, mon cher ami! Позвольте recommander Вам мою дочь! У неё сегодня первый бал!». На мою реплику, что я не отказался бы recommencer с ней самой, madame изображает очаровательное притворное смущение и подводит меня к юному созданию, похожему, как две капли рейнского, на старую Р., в наши годы. Та же холодноватая грусть, загадочная, меланхолическая опустошенность, такие же круглые тёмные глаза...

— Позволь, мой друг, представить тебе графа К., моего старинного и верного... honori, — она ещё что-то говорит, но я не слушаю, а всё смотрю на юную Р., с которой происходит занятная метаморфоза. Она начинает дышать, туманно смотрит на меня, не мигая; из под пудры у неё проступают веснушки, вздрагивает верхняя губа, вздымается грудь...

Здесь неожиданно приключается досадный казус: мой левый глаз — гордость богемских стеклодувов, по непонятной причине покидает свою обитель и отправляется как раз туда, куда он перед этим пытался смотреть, — в декольте юной Р.!

С девицей случается обморок, maman охает и хлопочет...

Я, прикрываясь перчаткой, подхватываю свой магический кристал, выскочивший из под юбки потерпевшей, и конфузливо удаляюсь...

Таким образом, господа, все надежды разобраться в моих коллизиях с Р. я теперь почитаю утерянными навсегда.

Бесяев, впрочем, со мной не согласен. Дай-то Бог! Ему виднее вдвое!...

2.

... И поэтому, ma cheri Lora[2], maman повезла меня на Литейный к доктору. Не знаю, что он наговорил, но она пыталась с крайней precaution внушить мне всякие деликатные мысли: будто бы у меня какой-то особенный возраст, и душа у меня — desespoir, и угнетают меня какие-то тайные желания. А выход из этой situation только один — mariage sur-le-champ... Могли ли мы с тобой предположить, ma cheri, что barriere d'innocence вредна для здоровья?!...

Стали мы с maman ездить по балам. Я — с любопытством, она — с тайной надеждой на какой-то особенный demander de marier...

Однако ничего интересного до поры не происходило. Менуэты сменялись мазуркой, старики бормотали о войне и спиритических сеансах, девицы a trivialite липли к офицерам. И вот на балу у одной старой подруги maman сижу я, как обычно, скучаю, отмахиваюсь веером от духоты и каких-то противных статских балбесов. Тут всё и произошло...

Maman подводит ко мне военного. Седоватый такой chevalier, но мундир — великолепный. И глаза! Таких глаз я ещё не видела! — светло-серые, почти голубые, не бегают туда-сюда, как у всех этих наших cousins, смотрят прямо, умно, открыто, кристально чисто!

Maman что-то говорит, говорит, а я вся оказалась во власти этих глаз, излучающих доброту, тепло, проникающих насквозь...

Между нами протянулся le rayon optique, и я не стремилась освободиться от действия этого луча. Напротив, — вся отдалась возрастающему напряжению. Я уж совершенно не слышала maman, не видела ничего вокруг: ни танцующих пар, ни свечей в канделябрах. Только тёмный силуэт полковника, склонившегося к моей руке, был ещё различим в сгустившейся мистической мгле. Его прикосновение пронзило меня горячей сладкой болью. И вдруг, — будто молния сверкнула между нами! — огненная искра поразила меня в грудь, прокатилась обжигающей судорогой по всему телу! Я лишилась чувств...

Теперь я сама не своя. Не нахожу себе места, не могу измыслить повода, чтобы снова увидеть Его. Но maman меня не понимает, почти смеётся надо мной! И ничего, дескать, в графе нет, а глаза у него стеклянные, и уж она-то его знает: для замужества он непригоден, и ничего он по отношению ко мне не показывал, а только глумился над моей неопытностью из чувства мести к maman за её давнишний refus...