Сатья-Юга, день девятый - [30]

Это оказалось то, что нужно. Тамара его запомнила. Валерий ей понравился.

…А по ночам мне снилось, что я маленькая девочка в большом и светлом саду, или что я вдруг поглупела и хочу, но не могу понять людей, которые мне что-то говорят.

В 2012-м, после наших с Томой долгих и тщательно скрываемых друг от друга переживаний, Валерик признался моей дочери в любви. К тому времени я была вконец измотана необходимостью поддерживать в Тамаре уверенность, что интересный парень Валера занят своими судами и ему не до любви, и пусть Тамара не имеет его в виду, а в Валерике, во время случайных разговоров — уверенность в его абсолютной ненужности Тамаре.

Я, пятидесятилетняя женщина, занималась отвратительными интригами и уже не могла остановиться — слишком много было вложено, и слишком одинока была Тома. Стас преподавал в том институте, который я когда-то закончила. Он был красивым, статным, абсолютно седым профессором, в него были тайно влюблены засидевшиеся в девках математички. Я даже иногда его ревновала.

К известию о том, что Тамара сошлась с Валериком, Стас отнесся философски.

— Юноша вознагражден, — сказал он и углубился в проверку очередной лабораторной.

Он не верил, что из этого романа что-то выйдет. Да и я начала сомневаться. Стоило ли так долго стараться, чтобы Тамара начала встречаться (без особых планов на будущее) с сереньким человечком, не стоящим, честно говоря, ее мизинца.

Но я была права, когда думала, что Томочке нужен именно такой человек. Они подходили друг другу. Сильная, энергичная Тамара и мягкий, во всем послушный Валерик. Тамара иногда еле удерживалась от презрения к нему, но уйти не могла. Валерик был ей нужен. Они расписались в январе тринадцатого года.

Тамара переехала на квартиру, подаренную молодоженам счастливой Таней.

Как мы жили после этого? Одиноко. Я не испытывала раньше такого опустошения. Моя дочь моими стараниями вышла замуж и теперь звонила и забегала на выходных. Мой муж болел и, сморкаясь, неловким движением раскидывал вокруг себя студенческие работы. Моя мать, по-прежнему полная несокрушимой силы, возила на прогулку полупарализованного отца. Папа уже все понимал, но говорил, пропуская буквы.

Я сама не была никем.

Стаса сократили, когда политех, переживающий не лучшие времена, стал избавляться от необязательных кадров. О моем муже всплакнули математички и некоторые студенты, и мы остались безработными оба. Какой-то знакомый посоветовал Стаса директору районной школы, и муж устроился учителем математики и физики, а я, нигде не оказавшись нужной, дотянула до тех пор, когда дела у нас стали совсем плохи, и нашла-таки работу — продавщицей в маленькой лавочке.

Пока меня не уволили, все шло более-менее спокойно.

А потом… потом случилось что-то, чему я не знаю названия.

Серафим

Вся зала ожидания полна, думал я. Партер притих, сейчас начнется пьеса. Передо мной, безмолвна и грозна, волнуется… какая-то там завеса[18]. Какая завеса, я все силился вспомнить, и слово кружило, вихляя, у самой поверхности, у тонкого мениска памяти, но всплывать не желало. Французы называют это состояние прескевю. А я мысленно благословлял несвойственный ангелам склероз, просто потому, что проклинать не умел в принципе.

— С ним ничего не случится?

— Ничего, девочка, — сказала Дарья с мученическим видом.

Я стоял, вглядываясь в начавшийся снегопад. Люди, услышавшие мой зов, медленно шли в нашу сторону, улыбаясь, оживленно обсуждая что-то; изредка доносился смех.

— Не бойся, — я скосил на Катю глаза. Катя стояла, глядя под ноги. — Никто ему ничего не сделает. Я не умею причинять вред. Эти люди тоже. А он просто старается выполнить свою работу.

— А вы его… — Катя поежилась, — давно знаете?

— Я его вообще не знаю. Видел когда-то. Очень давно. Если тебя это успокоит (она посмотрела на меня с тоской), — я не считаю его демоном. В нем нет ни зла, ни добра. Одна усталость. И любовь к тебе.

— Снег, сука, — вздохнул таксист, покачивая головой в такт треску поврежденных троллейбусных проводов. — Ни видно ж ничего. Ты бы разогнал облака, Серафим…

— Занят, — ответила за меня Дарья.

Я не был занят. Просто мне нравился снег. Он напоминал мне высокие барханы облаков, и я предавался постыдным мечтам об отпуске. В отпуске я не был с тех пор, когда большая часть моих оболтусов еще не родилась. Им повезло гораздо больше: многие из них успели слетать в тихие, бережно сохраняемые для рекреационных нужд уголки по два-три раза. Стоило ли брать кого-то из них с собой, подумал я. Скорее все-таки не стоило. Что всем моим Херувимам и Престолам Земля. Очередной рабочий мир очередной рабочей вселенной. Тысячи планет в каждом из миров. Что им эта одна. Это работа для меня, сентиментального старика, а не для них.

Люди шли к нам, но нас не видели. И где-то за моей спиной нарастало смутное темное беспокойство — там собирал свою армию добровольно покинувший Сферы маркиз Набериус.

А все-таки, подумал я, ребята на меня обидятся. Им нужны лавры, они хотят оказаться в центре внимания. Единственное, что оправдает меня в их глазах, — на Землю никто из них особенно не стремился. Им и так перепадет достаточно, когда после уничтожения Самаэля начнется окончательная раздача постов и званий. Особо одаренные престолы на радостях будут переведены в херувимы, херувимы попадут в списки на Великую милость… а серафимы останутся серафимами. А тем, кто, собственно, оприходует вечноссыльного, достанется от меня или кого-нибудь из коллег по медали за уклончиво сформулированные заслуги и по внеочередному выходному. Поймет ли кто-нибудь из них, что двигало мной, когда я собственной рукой вписывал себя в графу немногочисленных вылетов Землю и уточнял в скобках: «творческая командировка». Если не считать женщины в автобусе, в области творчества царило безрыбье, но я не оставлял надежды на скорое исправление ситуации. А может быть, среди кого-то из них? — я смотрел на моих новоиспеченных воинов. Воины перезнакомились друг с другом и теперь активно о чем-то спорили.