Санкт-Петербургские вечера - [149]
Граф. Во-первых, г-н кавалер, я, пожалуй, не выкажу чрезмерной строгости, если потребую, чтобы разум человеческий, свободный во всех областях за исключением одной-единственной, именно в ней и воспретил самому себе всякие дерзкие изыскания. Во-вторых, упомянутая вами мудрая умеренность, столь восхитительная в теории, на практике оказывается невозможной, — по крайней мере, это такая редкость, что ее позволено счесть невозможной. Вы, надеюсь, согласитесь, что если какое-то исследование не является абсолютно необходимым, но зато способно породить неисчислимые несчастья, то наш прямой долг — от него воздержаться. Именно по этой причине мне всегда были подозрительны и даже, признаюсь вам, ненавистны все духовные взлеты и парения иллюминатов; мне в тысячу раз ближе...
Сенатор. Да у вас решительно какой-то страх перед иллюминатами, дорогой друг! Но ведь и я, в свою очередь, полагаю, что не буду чрезмерно строг, если покорнейше вас попрошу оказать нам величайшую любезность: дать определения словам и растолковать, наконец, что же это такое — иллюминат, дабы стало ясно, о ком и о чем идет у нас речь, — всякому обсуждению это только пойдет на пользу. Ведь иллюминатами называют и тех злокозненных особ, которые в наши дни осмелились задумать и даже образовать в Германии преступное сообщество с ужасной целью — истребить в Европе христианство и законную власть. Точно так же именуют и добродетельных учеников Сен-Мартена, которые не просто исповедуют христианство, но желают подняться до самых величественных высот в постижении этого божественного учения. И вы согласитесь, господа, что никогда еще людям не случалось доходить до подобной путаницы в понятиях и словах. Готов признаться: я не могу хладнокровно слушать, как бестолковые особы обоего пола, чуть только прозвучит хоть какое-то недоступное
их пониманию слово, тотчас подымают в обществе крик об иллюминизме, — и делают это с легкомыслием и невежеством, от которых даже самое испытанное терпение может лопнуть. Но вы, дорогой друг, вы, католик, величайший поборник принципа авторитета, скажите мне откровенно: неужели, читая Писание, вы не находите в нем множество мест, которые смущают ваш разум, побуждая его предаться опытам осмотрительной экзегезы? Не вам ли в числе прочих было сказано: «исследуйте Писания»? И скажите мне по совести, вполне ли вы постигаете первую главу книги Бытия? Ясен ли вам Апокалипсис или Песнь Песней? А разве Екклесиаст не вызывает у вас никаких затруднений? И, читая в книге Бытия, что когда прародители наши обнаружили наготу свою, Господь сделал им одежды кожаные, неужели вы разумеете эти слова буквально и полагаете, будто Всемогущий принялся убивать животных, сдирать с них кожу, дубить ее, наконец, сотворил иголку с ниткой, дабы завершить изготовление этих новых туник? Верите ли вы, что грешники Вавилона и в самом деле ради успокоения духа начали возводить башню, флюгер которой достиг до Луны, — я еще не все говорю, как вы понимаете. А когда звезды падут на Землю, не будет ли вам затруднительно определить, в каком именно месте? Но — раз уж речь зашла о небе и звездах — что скажете вы о той манере, в которой слово «небо» часто используется авторами священных книг? Когда читаете вы о том, что Бог создал небо и землю; что небо — для него, землю же отдал он сынам человеческим; что Спаситель вознесся на небеса или сошел в ад и т. д., — как понимаете вы эти выражения? А когда вы читаете, что Сын сидит одесную Отца; и что св. Стефан, умирая, видел его в таком
положении, то разве рассудок ваш не испытывает некоторой неловкости и смутного желания, чтобы какие-то иные слова пришли в этом месте на ум священному автору? Тысячи подобных оборотов докажут вам, что Господу было угодно то позволять человеку говорить так, как он пожелает, сообразуясь с господствующими представлениями эпохи, то скрывать в формах, по видимости простых и порой грубых, великие тайны, которые не всякому дано постичь. А значит, если исходить из двух этих предположений, то что же дурного в том, что мы углубляемся в эти бездны божественной доброты и благодати, — подобно тому, как взрываем мы землю, чтобы извлечь из нее золото и драгоценные камни? Ныне же высокими этими умозрениями должно нам заниматься больше, чем когда-либо, ибо нам следует готовиться к великому событию в божественном миропорядке; событию, к которому приближаемся мы все быстрее и быстрее, — со скоростью, поражающей всякого наблюдателя! Нет больше религии на Земле — однако и далее пребывать в подобном состоянии род человеческий не может. Грозные оракулы возвещают: времена исполнились. Некоторые богословы — и даже католические — считали, что в Откровении Иоанна предсказаны близкие нам события величайшей важности. И пусть теологи-протестанты толковали по поводу этой книги лишь о своих жалких и туманных грезах и видели в ней только то, что хотелось им самим, — все же, заплатив злосчастную дань фанатизму секты, некоторые писатели этой партии уже принимают следующий принцип: Многие пророчества, заключенные в Апокалипсисе, относятся к нынешним временам. Один из них даже утверждал, будто событие это уже началось и французская нация призвана стать великим орудием величайшей из революций.
Иностранец в России — тема отдельная, часто болезненная для национального сознания. На всякую критику родных устоев сердце ощетинивается и торопится сказать поперек. Между тем, иногда только чужими глазами и можно увидеть себя в настоящем виде.…Укоризненная книга французского мыслителя, как это часто бывает с «русскими иностранцами», глядит в корень и не дает сослать себя в примечания.
Книга французского консервативного мыслителя и роялистского государственного деятеля графа де Местра (1754–1821) представляет собой одну из первых в мировой литературе попыток критического философско-политического осмысления революции 1789 года, ее истоков и причин, роли вождей и масс, характера и последствий. И поныне сохраняют актуальность мысли автора о значении революций в человеческой истории вообще, о жгучих проблемах, встающих после «термидоризации». На русском языке это считающееся классическим произведение печатается впервые за двести лет после его «подпольного» появления в 1797 году.
В книге, название которой заимствовано у Аристотеля, представлен оригинальный анализ фигуры животного в философской традиции. Животность и феномены, к ней приравненные или с ней соприкасающиеся (такие, например, как бедность или безумие), служат в нашей культуре своего рода двойником или негативной моделью, сравнивая себя с которой человек определяет свою природу и сущность. Перед нами опыт не столько даже философской зоологии, сколько философской антропологии, отличающейся от классических антропологических и по умолчанию антропоцентричных учений тем, что обращается не к центру, в который помещает себя человек, уверенный в собственной исключительности, но к периферии и границам человеческого.
Опубликовано в журнале: «Звезда» 2017, №11 Михаил Эпштейн Эти размышления не претендуют на какую-либо научную строгость. Они субъективны, как и сама мораль, которая есть область не только личного долженствования, но и возмущенной совести. Эти заметки и продиктованы вопрошанием и недоумением по поводу таких казусов, когда морально ясные критерии добра и зла оказываются размытыми или даже перевернутыми.
Книга содержит три тома: «I — Материализм и диалектический метод», «II — Исторический материализм» и «III — Теория познания».Даёт неплохой базовый курс марксистской философии. Особенно интересена тем, что написана для иностранного, т. е. живущего в капиталистическом обществе читателя — тем самым является незаменимым на сегодняшний день пособием и для российского читателя.Источник книги находится по адресу https://priboy.online/dists/58b3315d4df2bf2eab5030f3Книга ёфицирована. О найденных ошибках, опечатках и прочие замечания сообщайте на [email protected].
Эстетика в кризисе. И потому особо нуждается в самопознании. В чем специфика эстетики как науки? В чем причина ее современного кризиса? Какова его предыстория? И какой возможен выход из него? На эти вопросы и пытается ответить данная работа доктора философских наук, профессора И.В.Малышева, ориентированная на специалистов: эстетиков, философов, культурологов.
Данное издание стало результатом применения новейшей методологии, разработанной представителями санкт-петербургской школы философии культуры. В монографии анализируются наиболее существенные последствия эпохи Просвещения. Авторы раскрывают механизмы включения в код глобализации прагматических установок, губительных для развития культуры. Отдельное внимание уделяется роли США и Запада в целом в процессах модернизации. Критический взгляд на нынешнее состояние основных социальных институтов современного мира указывает на неизбежность кардинальных трансформаций неустойчивого миропорядка.
Монография посвящена исследованию становления онтологической парадигмы трансгрессии в истории европейской и русской философии. Основное внимание в книге сосредоточено на учениях Г. В. Ф. Гегеля и Ф. Ницше как на основных источниках формирования нового типа философского мышления.Монография адресована философам, аспирантам, студентам и всем интересующимся проблемами современной онтологии.