Санкт-Петербургские вечера - [144]

столь проницательно и тонко развернутой в Теодицее: так же мыслю я и о сотне других систем — в том числе и о вашей, почтенный друг. Пусть только не рассматривают их как строго и окончательно доказанные, пусть предлагают эти системы единственно для того, чтобы успокоить наш пытливый разум, а главное — да не увлекут они нас к гордыне и пренебрежению авторитетом, — и тогда, как мне кажется, перед подобными мерами предосторожности должна будет умолкнуть всякая критика. В самом деле, во всех науках человек продвигается на ощупь, словно в потемках, — так неужели метафизика, самая темная из всех, станет исключением? Как бы то ни было, я не устану повторять: стоит лишь нам сверх меры предаться изысканиям в области потустороннего, и мы тотчас замечаем в себе некое беспокойство и волнение, в высшей степени небезопасные для нашей веры и послушания. Не кажется ли вам, что мы уже слишком долго витаем в облаках? И неужели стали мы от этого лучше? — что-то не верится. Пора бы нам, господа, спуститься на землю! Признаюсь: мне больше по душе идеи практические, опирающиеся на опыт, в особенности же поразительные соответствия между догматами христианства и теми универсальными учениями, которые род людской исповедовал всегда и везде, — учениями, человеческие корни которых указать, однако, совершенно невозможно. И вот теперь, после того как мы во весь дух пронеслись по заоблачным сферам метафизики, я хочу предложить вам нечто менее возвышенное: поговорим, например, об отпущении грехов (индульгенциях, indulgences).

Сенатор. Переход довольно резкий.

Граф. И что же вы называете резким, дорогой друг? Подобный переход ни резким, ни плавным не будет, ибо его здесь нет вообще. Ведь путь наш мы ни на мгновение не покидали и сейчас отнюдь не меняем тему разговора. Разве не исследовали мы в целом великий вопрос о земных страданиях праведников и разве не убедились яснейшим образом, что все возражения, опирающиеся на эту мнимую несправедливость, были явными софизмами? И это, первое, разыскание привело нас к проблеме заместимости, великой тайне вселенной. Я отнюдь не отказался, г-н сенатор, задержаться рядом с вами на мгновение на краю этой пропасти, куда бросили вы проницательный свой взгляд. И пусть вы ничего не увидели, вас, по крайней мере, не упрекнут в том, что вы плохо смотрели. Но, испытывая свои силы на подобном глубочайшем предмете, мы не допускали и мысли, будто эта тайна, которая объясняет все, сама нуждается в объяснении. Это — простой и бесспорный факт, это — убеждение, столь же естественное для человека, как зрение или дыхание; убеждение, проливающее самый ясный свет на пути Промысла в управлении моральным миром.

А сейчас я хочу представить вам этот универсальный догмат в том именно пункте учения церкви, который вызвал столько шума в XVI веке и стал первым поводом для одного из величайших преступлений, когда-либо совершенных человеком против Бога. Между тем не найдется такого протестанта-отца семейства, который бы сам не прибегал к отпущению грехов и не прощал заслужившего наказание ребенка по ходатайству и ради заслуг другого, быть довольным которым у отца имелись основания. Нет такого протестантского государя, который, то ли назначая на должность, то ли откладывая или смягчая наказание, не подписал бы за свою жизнь пятьдесят индульгенций, — и все ради заслуг отцов, братьев, сыновей, родственников или предков. Этот принцип настолько универсален и естественен, что проявляется даже в самых незначительных актах человеческого правосудия. Тысячу раз смеялись вы над дурацкими весами, которые вручил своему Юпитеру Гомер, — вероятно, для того, чтобы выставить его в нелепом виде. Христианство же указует нам на весы совершенно иного рода. На одной их чаше — все грехи, на другой — все возмещения; по эту сторону — все добрые дела праведников, вся кровь мучеников, все жертвы и слезы невинности; они непрестанно накапливаются ради того, чтобы уравновесить зло, которое от начала мира изливает заразные свои потоки в другую чашу весов. В конце концов чаша спасения восторжествует, и стоит лишь человеку пожелать — и он ускорит это великое свершение, в ожидании коего «вся тварь совокупно стенает».³²⁸При этом люди вправе уповать не только на собственные заслуги: и чужие удовлетворения могут быть им зачтены приговором предвечного правосудия — лишь бы только человек искренне того возжелал и сделался достойным подобной заместимости. Наши отпавшие братья оспаривают этот принцип — как будто искупление, перед которым они, как и мы, благоговеют, не было великим отпущением грехов, дарованным роду человеческому ради бесконечных заслуг бесконечной невинности, по собственной воле принесшей себя в жертву во имя человека! И здесь обратите внимание на одно важное обстоятельство: человек — сын истины; он создан для истины стсуль совершенным образом, что даже обмануть его можно только с помощью самой же истины, искаженной или ложно истолкованной. Они говорили: «Богочеловек уже заплатил за нас, следовательно, мы не нуждаемся в иных заслугах», а надо было сказать: «Следовательно, заслуги невинного могут послужить грешному». И подобно тому как искупление есть лишь великое отпущение грехов, так и отпущение грехов, в свою очередь, есть лишь сокращенное искупление. Разница здесь, конечно, огромна, но принцип — один, и потому аналогия является неопровержимой. И разве общее искупление грехов не бесплодно для того, кто не желает им воспользоваться, кто вследствие злоупотребления своей свободой обращает в ничто его действенность и силу по отношению к самому себе? Но ведь так