Санки, козел, паровоз - [60]

Школа между тем катилась к концу, и мама определила Виталика на занятия с физико-математическим репетитором для натаскиванья к экзаменам в институт. Наум Шаевич, крохотный старик с покрытой белым пухом коричневой лысиной, покорил его с первого занятия, посоветовав (я вам советую, молодой человек) рассматривать плоский конденсатор как сферический с бесконечным радиусом. Дважды в неделю он отучивал Виталика от школьных приемов решения задач. «Учительницыны методы», — говорил он презрительно. Отучил. В паре с ним занимался красивый хлыщеватый парень, который по дороге к метро в непринужденных беседах расширял словарный запас Виталика, вводя в него популярные тогда заменители мата: солоп, шахна, бараться. Сыпал анекдотами. «Послушайте, Рабинович, как ви думаете, баг’анье — это умственный тг’уд или физический?» — «Я думаю, умственный». — «Почему?» — «Будь он физический, я бы нанял человека».

И — выпускной вечер. Они получают аттестаты. Светло-серый пиджак, галстук с отливом в поперечную полоску и — сбылась мечта — готвальдовские туфли на скользкой кожаной подошве за триста пятьдесят, спасибо бабе Жене. От Лены пахнет «Белой сиренью». Она шепчет: «Идешь на Красную площадь? Там, говорят, аккордеон закопан». Ну что за безвкусная лексика? Видно, от Славки переняла. С ним скоро и исчезла. Под этот аккордеон танцевали, а потом шли шеренгой, прикладывались к бутылке водки и благодушно задевали ребят из других школ, а те — их, и тоже благодушно. Как ему было плохо! Из-за Лены, из-за водки. И мама ойкнула, впустив его тело в семь утра, раздев и уложив в кровать.

Расскажи, о чем тоскует саксофон.

Давай спою тебе гимн американских журналистов:

Шеф отдал нам приказ лететь в Кейптаун,

Говорят, там растет зеленый лавр.

Там негритянские царьки играют в покер,

И терзает мозги «там-там» жестокий.

Кокаин и вино нас погубили,

Никогда никого мы не любили.

Есть только дикий пьяный бред и сакса звуки,

И в табачном дыму нас манят руки.

Так проходит вся жизнь в дыму нечистом.

Не бывает любви у журналиста.

Так пой же, сакс, рыдай, душа, и плачьте, трубы, —

Смерть нас манит к себе и тянет грубо.

Манят губы твои, и плачет скрипка,

В сигаретном дыму твоя улыбка.

Уж лучше сразу — пулю в лоб, и делу крышка.

Но ведь смерть, говорят, не передышка!

Ноздря в ноздрю с «Маленьким цветком» шли «Бесаме мучо» и «Два сольди». Были в те славные времена и Johnny is a boy for те, и Willy noch einmal ruft der ganze Saal, но чаще других на школьных вечерах лился сладкий голос Романа Романова: «Эта песня за два сольди, за два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». А перед «Мучей» шла заставка:

Не спится юному ковбою:

Разлука с милой парня мучит.

И шепчет он: «Побудь со мною,

Целуй меня. Бесаме мучо».

И только потом звучал испанский текст, который Виталик членил по-своему, на манер «позадири кадунай» не слишком далекого детства: очень нравилось ему таинственное звукосочетание «лаульти мавес». Он мечтал, что у него будет две собаки, сучка и кобель, и он назовет их Лаульти и Мавес. Постарев, Виталий Иосифович решил все-таки разобраться в мучившей его «Муче» и раздобыл слова:

Bésame, bésame mue ho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

Bésame, bésame mue ho,

Que tengo miedo a tenerte y perderte después.

«Лаульти мавес» превратился в la ultima vez, и, гордый своим открытием, Виталий, напевая сладостную мелодию, перепер слова на более удобный для него английский:

Kiss me, don’t spare kisses,

This night may turn out to be our last.

Kiss me, don’t spare kisses,

What I feel, truly the bliss is,

After the sunrise, alas, it will sink into past.

(Четвертая строчка была чистой отсебятиной, но показалась ему красивой.) Зараза «Мучи» так и не прошла, и даже сейчас при словах «соус бешамель» он начинал напевать: бешамель, бешамель мучо.

То была школьная жизнь — с сентября по май. А с мая он устремлялся

Снова по направлению к даче

Трудовая. Поселок Туполева. В полгектара участок. Это там профессор Семен Михайлович Затуловский со страстью читал внуку Некрасова, а сама дача принадлежала отцу Алика Доброго, адвокату.

Если в школе была Лена, то и на Трудовой — Лена. Тут ничего не поделать. Время такое.

Ветер был встречный, и он ненароком хлебнул воды на первых же минутах. Сначала шел саженками, и довольно шустро. Метров через сто стал задыхаться и перешел на брасс. Устали руки. Хотел отдохнуть, лег на спину. Захлестывает. Закашлялся. Совсем потерял дыханье — испугался. Запаниковал. Уловил краем глаза лодку с рыбаком — тот сидел спиной. Крикнул. Хрипнул. Спина не шевельнулась. Тихо, тихо. Стал перебирать руками по-лягушачьи. Отлегло. Он где-то посередине. Назад — метров двести, вперед — чуть меньше. Справа, ближе к лодке, — бакен. Сделать крюк, отдохнуть на бакене, докричаться до рыбака? Нет, вперед, вперед. На спину. Сто гребков. Перевернуться, посмотреть — вроде ближе. Снова на спину. Сто гребков. Боже, как болит грудь. Посмотреть? Еще пятьдесят гребков. Теперь и бакен далеко, а берег не намного ближе. Темно. Может, он уже утонул? Нет, просто глаза закрыты. Но руки совсем не поднимаются. Плывет на спине, на одних ногах. Руками чуть подгребает. Он же переплывал это чертово водохранилище, правда, теплее было, и без ветра. Еще сто гребков — сбился. Посмотреть? Посмотрел. Берег, вот он, берег. Ленка стоит, штаны его держит. Рядом совсем. Ну же. Он переходит на отчаянный кроль — и утыкается головой в корягу. Встал. Дно. Выйти, не шататься. Ну же. «Да ты синий». — «А-га». — «Устал?» — «А-га. И-ди, до-гоню». — «Ты сядь, отдохни». — «А-га». Садится на траву. Теплая Ленкина ладонь на плече. «Ты сиди. Я подожду». — «А-га».