Санки, козел, паровоз - [59]

Словесницу эту Виталик терпеть не мог и потому жестоко — и гадко — издевался, выставляясь перед классом. Была она не шибко образованна, зато очень патриотична. Представления свои он уже тогда выдавал за импровизации, но тщательно к ним готовился.

— Александра Алексевна, а что значит: человек создан для счастья, как птица для помета?

— Дурачок, для полета!

— И кто же это сказал?

— Разве ты не знаешь? Ай-ай-ай. Великий русский писатель Владимир Галактионович Короленко. Ты представь себе, какая глубокая мысль…. Бла-бла-бла.

— Да ведь это пишет ногой урод без рук и ног на забаву зевакам, а брат его за это деньги собирает!

Пауза. Багровые щеки.

— Ты мне урок срываешь, Затуловский!

Через пару дней, пряча глаза, он попросил учительницу помочь ему просклонять имя Лука (ну как же, Горький, «На дне», надо ли унижать человека жалостью и прочее) во множественном числе.

Ох!

(С этим склонением уже взрослому Виталику снова не повезло, когда он корпел над рассказом, где двух персонажей звали одинаково: Илья. По ходу дела возникла необходимость дать это имя в родительном падеже множественного числа. И… Казалось бы: Миша — Миш, Коля — Коль, Вася — Вась, Филя — Филь, Илья —… То-то же. Ну переименуй Илью в Кондрата — и, в сущности, всё. Но Виталик так прикипел к этим Ильям, что предпочел бросить рассказ.)

А уж Тарас-то Бульба — ах как славно покувыркался Виталик, добиваясь от Александры Алексеевны объяснения: как, ну как им, ученикам, следует правильно относиться к тому, что молодцы-запорожцы побросали в Днепр всех евреев окрестных мест, а пока те тонули, смешно дрыгая ногами, сами отправились в героический поход на Польшу, чтобы среди прочих праведных дел жечь алтари с прильнувшими к ним светлолицыми паненками, поднимать на копья и швырять в огонь младенцев…

Уроки словесности его манили и озадачивали. Вот, скажем, Маяковский — ну как же он срифмовал «социализм» со «слизью»? Уж нет ли тут какого умысла? Спросить, что ли, Александру Алексеевну? Не спросил — так далеко его фронда не распространялась. Не то чтобы он пожалел учительницу — просто струсил. Или проявил благоразумие? А еще благодаря Маяковскому он по сю пору произносит Перу с ударением на первом слоге, вспоминая рифму «Перу — галеру». Словесные загадки влекли его и за пределами школы. Взять, скажем, слова блатных песен, в которых он мало что понимал, но чуял тягу к их печали и странным звукам: бежали два уркана с одесского кичмана… Он не знал ни что такое уркан, ни что такое кичман, но сострадал героям всей душой. К тому же один из них был герой Гражданской, махновец партизанский (какой-нибудь Мишка Япончик, он же Моисей Винницкий)… Потом уж узнал, что в одесском кичмане парился и Лев Давидович Троцкий.

Наши встречи становятся реже — невмоготу ездить на машине: непролазные пробки, подонки на джипах, для которых ты — мусор, блондинки со стеклянным взором — в одной руке телефон, в другой сигарета, руль, видимо, в третьей… А в метро ты ко мне не подсаживаешься. И меня посещают забавные, как мне кажется, мысли. Поделюсь. Вот, скажем, чудесным солнечным утром заходит в кафе террорист-смертник с намерением все взорвать к чертовой матери во славу чего-то там святого — для чего ж еще? Сидит он себе и ждет, пока народу соберется погуще, — чтобы угробить побольше людей и добавить яркости к сиянию своей славы. Время идет, клиенты заходить не торопятся, и борец за истинную веру (свободу народа, независимость страны — нужное подчеркнуть) проголодался. Заказать, что ли, завтрак? Почему бы нет? Он подзывает хрупкую официантку, одобрительно скользит взглядом по стройной фигуре — как похожа на сестру. Греческий салат, халуми (поджарьте до золотистой корочки, но не пересушите!), омлет (в немусульманском варианте — с ветчиной) и чашечку двойного эспрессо… И вот, уже за кофе, он оглядывает зал. Пожалуй, пора. Ошибочно оценив его взгляд, хрупкая официантка снова приближается к столику. Что-нибудь еще? О нет, спасибо. Счет, пожалуйста. Правая рука извлекает бумажник, левая тянется к терминальной кнопке мобильника. Дать, что ли, на чай?

А правда — дать?

Да, был еще в школе, в десятом классе, кружок танцев. Учитель танцев Леонид Семенович Школьников — потом появлялся на телеэкранах в том же качестве — необычайно элегантный мужчина, а уж одет! Виталик с Аллочкой снискали его похвалу за исполнение «западных» танцев: под этой кличкой шли фокстрот, вальс-бостон и танго. О, танго. Танец, где нет ведущего и ведомого, а только подавляемая страсть и нарастающая с каждым тактом мучительная тоска тела… (Это красивое описание постаревший Виталик спер у одного израильского писателя.) А еще были вальс фигурный, падеграс и пазефир, а еще падепатинер, а еще полька, а еще — молчит память. Весной, перед концом занятий, Леонид Семенович подозвал Виталика с Аллой и сказал, что может взять их в ассистенты для занятий в МИМО, а там и на телевиденье. Карьера, слава, деньги. Виталик даже маме не стал говорить, сразу отказался. Алла тоже — после размышления. Фигуры падеграса, впрочем, он помнит до сих пор — не молчит, подлая… И присказку вальса-бостона: медленно-медленно-быстро-быстро-медленно. Потому и раскусил, что «На ковре из желтых листьев» Розенбаума — вовсе не вальс-бостон.