была прекрасным средством от запоров, полужирная
гельветика оказалась непревзойденным лекарством от гепатита, а нормальная
футура — от тахикардии. Если ему приходилось готовить блюдо из
футуры болд (в таких случаях следует использовать в качестве приправы буквы американского машинописного шрифта), то он никогда не брал кегль крупнее двадцати четырех пунктов. Совершенно естественно, что у него появились определенные предпочтения:
баскервиль, кеннерли, палатино. При этом он на дух не переносил
авангард и
кларендон. Таймс не вызывал у него никаких эмоций; как-то он назвал его вареной треской, но тут же подумал, что иногда (еще в те времена, когда он питался обычной пищей) хорошая треска, отварная или приготовленная на пару, могла прийтись ему по вкусу. Поэтому он отпечатал на заказ тексты
таймсом на различной бумаге: на зеленом и голубом тонком картоне, на кремовой суперкаландрированной бумаге, на желтоватых листах бумаги типа «Библия». Точно так же светлое начертание
верданы поначалу казалось ему совершенно пресным и безвкусным, а потом эти буквы (напечатанные кеглем 38 темно-зеленой краской на глянцевой бирюзовой бумаге) превратились в одно из самых любимых его блюд. Затем наступил черед вин: какое более всего подходит к тому или иному шрифту? Решение этого вопроса потребовало долгого периода экспериментов: некоторые из них закончились неудачей, но чаще приводили к успеху. Он обнаружил, что к
гельветике прекрасно подходили бургундские вина, бароло, кьянти, каберне, вина из Ла-Риохи и из Приората. С буквами
футуры (как светлыми, так и жирными) превосходно сочетались эльзасские вина и портвейны Монтилья-Морилес. К
антиквам в целом следовало подавать вина из Рибейро, из Пенедеса, из Вальдепеньяса
[3], сильванеры, рислинги, сансерры и шабли. С брусковыми шрифтами отлично шли вина из Бажеса, изысканные сорта бордо (например, Шато-Латур, Шато-Марго, Сент-Эмильон), некоторые виды бургундских, а также вина из Туделы и из Эльсьего. Через пару месяцев он пожирал газеты, журналы, фармацевтические проспекты, книги, коробки из тонкого картона и небольшие световые вывески, постепенно переходя к рекламе большего размера: вскоре ужин ему был не в ужин, если стол не украшал том энциклопедии и какая-нибудь неоновая буква. Он покупал в огромных количествах переводные шрифты фирмы «Летрасет», по ночам забирался в типографии и наедался буквами до отвала. Вставая на место линотипистов, он заглатывал свинцовые формы, которые выплевывала машина. Ему открылись превосходные гастрономические свойства греческого алфавита (несмотря на то что на первый взгляд буквы показались ему слишком приторными) и экзотический аромат китайских иероглифов; он наслаждался кириллицей, научился отличать тайские шрифты от кхмерских, вошел во вкус маслянистой арабской вязи. Словари стали для него нужнее воздуха. Литерофагия открыла ему путь к истинному счастью, дело было теперь только в недостатке времени. Дни, ночи, вся жизнь служили одной цели: попробовать новые буквы. Во время путешествий его интересовали только новые варианты известных шрифтов. Он посещал типографские цеха, как другие посещают винные погреба или пивные, и чувствовал себя самым счастливым человеком на Земле, когда в его руках (и во рту) оказывалась какая-нибудь новая, свежеизобретенная буква. Он посещал полиграфистов и помогал им разнообразить уже существующие типы шрифтов. Некоторые из них принимали его за сумасшедшего, но рано или поздно понимали, что советы этого человека были полезными и попадали в самую точку: благодаря им дизайнеру удавалось вдруг довести до совершенства несколько расплывчатый рисунок, который до этого он никак не мог удачно закончить. В итоге ему разрешали делать любые комментарии, а порой, когда специалисты не могли найти нужное решение, его даже просили высказать свое мнение о новом шрифте: все ждали его одобрения. Именно он с улыбкой на губах давал последние советы, благодаря которым данная гарнитура будет иметь успех: как с точки зрения полиграфической, так и с гастрономической.
Но, о наше непостоянство! Через три года буквы стали ему приедаться, и этот процесс приобрел характер необратимый. Еще несколько месяцев спустя его от них тошнило. К счастью, более или менее одновременно в нем начал просыпаться интерес к миниатюрным моделям кораблей.
Бу-у-ултых! Я погружаюсь в воду, потому что стоит жара, мое тело покрыто потом, и подмышки воняют, и сил у меня больше нет, а жидкость прохладна и прозрачна; брызги, взметнувшиеся от «бултыха», которым сопровождалось довольно неуклюжее соприкосновение моей утробы с чувственно колышущейся и аморальной поверхностью Средиземного моря, теряются в белой пене, шуршащей у берега и исчезающей на песке; и я плыву саженками — и-шлеп, и-шлеп, и-шлеп, гордясь результатами действия крема для загара на свою кожу, а потом встаю у берега в полный рост летним аполлоном — ш-ш-ш-ш-у — и шагаю себе с понтом, похлеще Джонни Вейсмюллера, специально покачивая бедрами и показывая свои достоинства, под перекрестным огнем скучающих, ненавидящих, голодных и опаленных взглядов четырех особ нордической внешности, которые, прячась за стеклами ужасных солнечных очков, делают вид, что читают «Бунте» или «Штерн», как будто им не до лампочки, какое платье из металлизированного пластика сварганил этот пройдоха Пако Рабан, или какие трусы носит любовница канцлера Шмидта, или какие мандарины подносит к своим земляничным губам принцесса Монако Каролина, девушка, которая возбудила во мне, помимо всего прочего, еще и неожиданный и непредвиденный интерес к аристократии, особенно к роду Гримальди и к голубой крови, которая бежит по сеточке сумасшедших вен на ее грудях, похожих на персики, на абрикосы, и хочется уткнуться лицом в эту фруктовую свежесть, и оплакивать твою улыбку, твои глаза, твои зубы, и просить, ТРЕБОВАТЬ обобществления всего в мире, не ради чего-нибудь другого (на фиг нам этот мир сдался), а ради тебя, Каролина… И шагаю я себе, значит, по променаду (или как его здесь еще называют) вдоль моря, под иссушающими лучами солнца (сейчас полдень, и тени не должны бы быть такими длинными, но ведь всем известно, что с часами вечно что-то чудят) и потихоньку иду в бар на площади, где заказываю комбинированное блюдо за девяносто пять песет и холодное пиво, и выпиваю его, и тут вижу товарищей: Эй, братва, ну как? Да так. Все путем. Сам видишь. Ну, ладненько. До скорого. Увидимся в Салуне
