Самый грустный человек - [8]

— Разрешите читать в тюрьме книги.

— Как бы король не услышал, — всерьез забеспокоился судья.

— Но это вызов! — оскорбленный до глубины души, возмутился первый присяжный. — Он бросает нам пер­чатку.

— Да ведь я говорил вам, — простодушно перебил его Страуд. — Я кончил всего три класса. Всего-навсего.

— Ты до конца жизни приговорен к одинокому суще­ствованию ! — потеряв себя, вопил судья, а Страуд, сча­стливый, кивал головой. — Света солнечного не будешь ви­деть, на прогулки не будешь выходить, лица человеческого не увидишь, ты вынужден будешь сносить насмешки и из­девки тюремщиков. — Страуд, счастливый, кивал головой. — Ты сгниешь в тюрьме, тебя будут называть только по номе­ру. — Страуд, счастливый, кивал головой. — И так до самой смерти, то есть до того самого дня, когда все наши предыду­щие приговоры наконец будут приведены в исполнение! Ты от меня и двух моих присяжных не уйдешь. От нас никто не уйдет.

Страуд, счастливый, кивал головой.

Фактография

Когда в 1909 году 23 октября металлические ворота тюрьмы захлопнулись за Страудом, президентом Соеди­ненных Штатов был все еще Теодор Рузвельт, Вильгельм Гогенцоллерн был еще в поре своего всесилия и процвета­ния, и до сараевского выстрела оставалось ровно пять лет и годом больше до первого османо-турецкого геноцида армян в 1915 году.

Этот человек в последний раз целовался до гибели «Ти­таника», когда на русском престоле еще сидел царь. Он ни­когда не видел аэроплана, никогда не садился за руль авто­мобиля, и улицы, по которым он проходил, еще не знали светофоров. Никогда в жизни он не видел телевизора.

Тюрьма попросту поглотила его. Сколько лет провел он в одиночной камере? Больше, чем кто-либо во всей истории двадцатого века. ~

Он жил долго, очень долго.

Глава третья

Все тюрьмы и камеры на свете удивительно похожи друг на друга, однако узники не знают об этом или просто не за­думываются... Вот почему одиночная камера Страуда была для него особенной. Цементный пол, толстые оштукату­ренные стены, в глубине, почти у самого потолка, слабый свет, символизирующий крошечное, забранное железной ре­шеткой окно. Дверь из толстых железных прутьев защищена металлической сетью. А за нею вторая гигантская деревян­ная дверь, закрывающая доступ воздуху и свету. В камере были также стул, стол, умывальник и узкая кровать. Вот уже несколько лет Страуд жил здесь. Он разузнал, что в тюрьме есть библиотека, и читал запоем день и ночь. Его стол был завален книгами и хлебными крошками. В день по нескольку раз он придвигал кровать к стене, поднимался на железную перекладину спинки кровати и приближал лицо к окну. Из окна виднелся только кусочек неба, то есть то же самое, что виднелось из самой камеры. Он вынимал из кар­мана катышки, сделанные из хлебных крошек, и по одному бросал их из окна. Но делал это не просто так, не машиналь­но. Бросая каждый из катышков, он мучительно сосредото­чивался, словно хотел что-то сказать. Если бы у него спроси­ли, о чем он думает в это время, он не смог бы ответить, потому что слова тут не играли никакой роли. А однажды, когда на сердце было особенно тяжко, когда потолок камеры показался слишком высоким, а может быть, наоборот, слиш­ком низким, он выбросил из окна одну из своих книг. Спо­койно поднялся на спинку своей кровати и спокойно выбро­сил. Через несколько месяцев у него возникло желание спросить у библиотекаря эту книгу. Как же велико было его удивление, когда библиотекарь протянул ему тот же самый томик. Он был уверен, что его обманули самым бесчестным образом, провели подло, низко, взяли и надругались над ним. А еще один раз, когда овладевшая им ужасная безна­дежность в одно мгновение со всей ясностью обрисовала ему его положение, он огромным усилием воли собрался, сделал­ся очень уравновешенным, придвинул кровать к противопо­ложной стене, поднялся на железную спинку и бесстра­стно выбросил в окно полосатую куртку узника. То есть причинил себе как узнику настоящий урон. Потом, вод­ворив кровать на прежнее место, улегся и продолжал чи­тать.

У него были определенные часы, когда его навещали го­сти, воображаемые, разумеется. В эти часы он бывал хлопот­лив и деятелен. Он заранее приводил в порядок стол, рас­кладывал книги, подбирал все хлебные крошки. И да­же карманы вытряхивал, освобождая их от хлебных катыш­ков.

Железная и деревянная двери со скрипом распахнулись, и в домашнем халате и нарядных шлепанцах вошла его мать, с подносом в руках, на подносе груда грязных тарелок.

— Не помешала, Боб? — Она подошла к умывальнику и начала мыть тарелки. — Такая досада, в доме теснотища, до сих пор нет отдельной кухни...

— В эти часы я жду не дождусь тебя, ма... Ты всегда первая приходишь.

— Кофе хочешь?

— Свари сладкий. Очень сладкий. Так, чтоб даже затош­нило. .

— Я тебе конфет принесла, — заговорщицки объявила мать, но ничего не дала.

— Мама, скажи, кого ты любишь больше всех на све­те? — неожиданно спросил Страуд.

— Тебя.

— Скажи правду, — голос был сухой и требовательный. — Меня или брата? Или отца?

— Но их давно уже нет на свете, Боб.

— Вот и получается, что ты их больше должна любить, — грубовато сказал он.