Самоубийство как культурный институт - [71]

* * *

Другой философ, усмотревший в романах Достоевского анализ логики самоубийства, был Людвиг Витгенштейн. Самоубийство было для него не только философско-логической проблемой, но и глубоко личной (три брата Витгенштейна покончили с собой, и сам он не раз был близок к самоубийству). В записной книжке Витгенштейна (10 января 1917 года) имеется следующая запись:

Если позволено самоубийство, то все позволено.

Если не все позволено, то самоубийство не позволено[521].

Этот своеобразный силлогизм явно исходит из положения Ивана Карамазова: если Бога нет, то все позволено. Внимательный читатель Достоевского[522], Витгенштейн обратил внимание именно на то, что самоубийство занимает центральное место в мире без Бога. Для Витгенштейна, как и для Камю, самоубийство было фундаментальной философской проблемой, и, как и Ницше, он работал над этой проблемой в интимном документе — записной книжке. Он продолжал:

Это проливает свет на природу этики, ибо самоубийство — это, так сказать, элементарный грех.

И исследовать его — это как исследовать испарения меркурия с целью понять природу меркурия. Но что, если и самоубийство само по себе — ни добро, ни зло![523]

Последняя фраза явно навеяна Ницше — как и другие философы двадцатого века, Витгенштейн рассматривал проблему самоубийства сквозь двойную призму Достоевского и Ницше. И, как и у других философов, логико-философские рассуждения пересекались с психологическими, вернее, Витгенштейн рассматривал мысль как форму опыта, которая не нуждается в субъекте:

Является ли вера формой опыта? Является ли мысль формой опыта?

Опыт — это мир и не нуждается в субъекте…[524]

* * *

Смерть Кириллова ретроактивно повлияла на восприятие идей, которые послужили источником для Достоевского при создании образа Кириллова. После Ницше Кириллов приобрел ницшеанские очертания; после Кириллова, прочитанного в ницшеанском ключе (Кириллова/Ницше), Гегель приобрел черты Достоевского. Так, образ Кириллова, воспринятого сквозь Ницше, оказал влияние на интерпретацию гегелевской «Феноменологии духа», выдвинутую в 1930-е годы во Франции Alexandre Kojeve. Его лекции в Ecole des Hautes Etudes в Париже, на которых присутствовали среди других французских интеллектуалов Лакан и Сартр (это было одно из первых их столкновений с Гегелем), оказали ощутимое влияние на восприятие Гегеля в философии двадцатого века[525]. Kojeve представил понятия о «способности человека к смерти» и «страхе смерти» как центральные в философии Гегеля. Эти понятия сходятся в идее самоубийства — добровольной смерти, не вызванной необходимостью, которая является для Гегеля радикальным выражением абсолютной свободы. (Kojeve заметил, в сноске, что эти идеи Гегеля получили развитие в образе Кириллова[526]). Для Гегеля человек, христианин, может достичь абсолютной свободы, только поставив себя на место богочеловека: «чтобы подлинно стать христианином, человек должен стать Христом»[527]. Добровольно принимая смерть, по образцу Христа, человек, как и Христос, преодолевает смерть. Как считает Kojeve (не приводя, однако, убедительных цитат), Гегель неоднократно проводит эту мысль. В Гегеле он увидел интерпретацию развития христианской мысли как процесса, приближающего человека к свободному принятию смерти. Kojeve явно прочитал Гегеля сквозь Ницше, а Ницше — сквозь Достоевского[528]. Для мыслителя двадцатого века это неудивительно, а для французского философа, известного под именем Alexandre Kojeve, неудивительно еще и потому, что за этим именем стоит русский эмигрант Александр Кожевников. Он видел Гегеля сквозь призму идей сборного философа, созданного воображением таких авторов эпохи модернизма, как Мережковский, — Ницше/Кириллова.

Итак, философы усматривали в истории Кириллова модель смерти, имеющую парадигматическое значение. В двадцатом веке литературный персонаж, герой Достоевского Кириллов, оказался, в той же роли, какую прежде играли Сократ и Христос. Парадоксальным образом историю Кириллова и его смерть — самоубийство — философы двадцатого века рассматривали в медицинских терминах, как безумие, что, однако, ничуть не уменьшило ни символической силы, ни парадигматического потенциала этого образа смерти. Начерченный на палимпсесте, поверх образов Сократа и Христа, в тех интерпретациях, которые они получили под пером Гегеля и Ницше, образ Кириллова изменил в наших глазах и образы своих предшественников. В двадцатом веке Кириллов оказался неотделим от Ницше, Гегель — от Достоевского.

Глава 6. Достоевский. «Дневник писателя» и его читатели

К теме самоубийства, с таким вниманием разработанной в романах, Достоевский обратился и в «Дневнике писателя» — личной хронике событий действительных. В объявлении, помешенном в газете в декабре 1875 года, он так описал это издание: «В 1876 году будет выходить в свет ежемесячно, отдельными выпусками издание Ф. М. Достоевского „Дневник писателя“ <…> в формате еженедельных газет наших. Но это будет не газета; из всех двенадцати выпусков <…> составится целое, книга, написанная одним пером. Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном и прочитанном. Сюда, конечно, могут войти рассказы и повести, но преимущественно о событиях действительных» (22:136)