Самоубийство как культурный институт - [70]
И Ницше и Достоевский рассматривали утверждение «Бог умер» не как констатацию факта, а как диагноз психологического состояния современного человека[513]. Смерть Бога была событием в истории человеческого опыта — психологическим фактом. Достоевский и Ницше анализировали состояние человеческой психики в момент, когда философия и логика обратились в психологию. Их объединили не только общие источники, но и общие познавательные стратегии: они выступали не только как эпистемологи, занятые состоянием знания, но и как эпидемиологи, озабоченные (психическим) здоровьем человека, — в конечном счете философ взял на себя роль врача.
Совпадение идей Достоевского и Ницше представлялось некоторым читателям чудом. Идеолог модернизма Дмитрий Мережковский полагал, что в Кириллове Достоевский предвосхитил идеи Ницше «с математической точностью» и что совпадение видений двух философов свидетельствует о божественном происхождении этих пророчеств[514]. Читая Ницше сквозь Достоевского в 1901 году, Мережковский отождествил Ницше с Кирилловым. Ницше-Кириллов (как Мережковский назвал своего героя) был предвестником «нового человека», человекобога, который преодолевает смерть и психологически, преодолев страх смерти, и физически, обретя нетленную плоть. Но в русском Ницше, Кириллове, Мережковский видел своего рода супер-Ницше: в то время как и тот и другой понимали идею о физической трансформации человека в контексте теории эволюции, лишь Кириллов соединил в своем опыте чувственное со сверхчувственным или мистическим. Для Мережковского идеал Кириллова, «царство Сверхчеловека», приближался к идеалу Нового Иерусалима из Откровения Иоанна: еще шаг — и учение Кириллова — суперницшеанство до Ницше — совпадет с учением Христа[515].
Мережковский стремился к синтезу человекобога, показанного Достоевским в Кириллове, с богочеловеком — таков идеал русского модернизма, неомистического течения на позитивистском субстрате. Однако он признавал, что и Ницше и (в меньшей степени) Кириллов не достигли этого идеала (так что эту задачу предстояло разрешить именно в эпоху модернизма). Оба автора (рассуждал Мережковский) допустили логическую ошибку, игнорируя кантовский принцип: понятие Бога лежит вне пределов чувственного восприятия (Ницше говорил даже, что Кант — «идиот»)[516]. После «Критики чистого разума» аргумент Кириллова (Бог необходим, следовательно, он должен быть…) и любые попытки убить Бога с помощью доводов чистого разума — это с философской точки зрения недоразумение. Вместе с Бюхнером и Молешоттом (продолжал Мережковский) Кириллов и Ницше заменили Бога «мертвой лягушкой»[517]. Эта философская ошибка имела самые серьезные последствия для душевного здоровья. «От одной ошибки „на волосок“ в критике познания вся мудрость вдруг делается сумасшествием»[518]. Кириллов умирает не как человекобог, а как умалишенный — крича, кусаясь и воя. В смерти Кириллова (как ее описал писатель-вивисектор Достоевский) Мережковский усмотрел провидение смерти Ницше: «Сверхчеловек, Человекобог превратился в человека-зверя. Страшный титан Заратустра-Антихрист — в жалкого калеку, бывшего немецкого доктора филологии, Фридриха Ницше, содержимого в лечебнице для душевнобольных»[519]. Совпадение в обстоятельствах этих двух смертей, предупреждал Мережковский, свидетельствует об опасности эпидемии: «Сумасшествие Кириллова и Ницше — только первое слабое веяние этой неизбежной, всемирно-исторической заразы безумия»[520]. В конечном счете и Мережковский обратился из писателя во врача-эпидемиолога.
Другой современный философ, Альбер Камю, объявив в 1940 году в книге «Миф о Сизифе», что до него самоубийство изучалось лишь как социальное явление, приступил к философскому разрешению этого вопроса. Есть лишь одна серьезная философская проблема, заявил Камю в начале книги, это самоубийство, ибо ответ на вопрос о том, стоит или не стоит жить, равноценен разрешению фундаментальных философских проблем, а если верить словам Ницше о том, что философ, чтобы заслужить доверие, должен на деле доказывать свою правоту, то разрешение вопроса о самоубийстве оказывается особенно драматическим. Таким образом Камю поставил современного человека в положение умирающего Сократа. Однако непосредственным источником его идей о самоубийстве послужил Кириллов Достоевского. Камю предложил в «Мифе о Сизифе» свою версию смерти Кириллова, прочитав Достоевского сквозь Ницше. (Камю заметил сходство «Так говорил Заратустра» и Достоевского; конспект «Бесов», впервые опубликованный в 1970 году, не был ему известен.) То цитируя Достоевского, то пересказывая аргументы Кириллова, Камю анализирует то, что он называет «логикой» нигилистического самоубийства. (Он обращается также к Ставрогину и Ивану Карамазову, в которых видит новые появления Кириллова.) Как и Мережковский, Камю отождествил Кириллова и Ницше и, исходя из знания о смерти Ницше в лечебнице для умалишенных, счел явным и особо важным факт душевной болезни Кириллова, которая и привела его к смерти-самоубийству. Для Камю безумие — это неизбежное следствие атеизма: как и Ницше, самый известный из убийц Бога, герой Достоевского кончает безумием. И для Камю попытка философского анализа самоубийства закончилась клиническим диагнозом.
