Самоубийство как культурный институт - [62]

Какая же версия была известна Достоевскому? Скорее всего, Достоевский знал дневник Крамера от Кони, и можно предположить, что Кони пересказал несколько заметок из этого дневника в разговоре по памяти (как это происходит в романе) и по памяти же привел отрывки из дневника в своих мемуарах (чем и объясняются расхождения между текстом Кони и текстом Лихачева).

Что делать с этим документальным материалом, как его интерпретировать? В публикации Лихачева к дневнику приложен научный медицинский комментарий (напомним, что при подготовке приложения с письмами самоубийц, требующего, по его мнению, «специальных медицинских знаний», Лихачев прибегнул к содействию доктора Г. И. Архангельского): «Угнетенное состояние духа, вызванное самосознанием ничтожности своего общественного значения, и нежелание расстаться с фиктивным величием вызвали патологическое состояние мозговой деятельности. Ознобы, появлявшиеся уже в продолжение месяца, как указывает автор, и лечение ромом в день самоубийства дают право заключать, что психическое расстройство имело уже реальную органическую почву…»[469] Ученые — статистик, Лихачев, и медик, Архангельский, — усмотрели в этом документе свидетельство органического расстройства головного мозга.

Ученые не обратили внимания на то, что, хотя этот самоубийца поставил свою смерть как научный эксперимент, с учебником физиологии и дневником наблюдений в руках, пример Христа на кресте, как это было не раз в течение столетий[470], послужил для него образцом добровольной смерти.

Писатель прочел этот документ иначе, чем ученые. В этих записях, «о всем, что на ум взбредет», оформленных в научных терминах, Достоевский видел потенциальные символы и идеологические возможности. Для него самого в переживании умирания особый интерес представляла мысль о том, что будет после смерти. Достоевский обратил внимание именно на этот момент в дневнике Крамера (по Кони): умирая, «я здесь напачкаю». В дневнике, который он написал для своего героя Крафта, Достоевский развил эту тему. Он упоминает о нежелании героя усилить кровотечение, чтобы оставить по себе «благообразный вид» (13:134), но этим не ограничивается: дневник Крафта заканчивается у Достоевского замечанием о том, что герой не хочет зажечь свечку, боясь оставить после себя пожар, и затем: «„А зажечь, чтоб пред выстрелом опять потушить, как и жизнь мою, не хочу“, странно прибавил он чуть не в последней строчке» (13:134).

Как известно исследователям Достоевского, эта деталь заимствована из другого документа — предсмертного письма самоубийцы, опубликованного 18 ноября 1874 года в газете «Гражданин». (Об этом документе речь уже шла в главе о записках самоубийц.) Как и Крамер, этот самоубийца (он назван в газете А. Ц-в) подошел к своей смерти как к научному эксперименту и оставил предсмертную записку в форме протокола научного опыта, стремясь «проследить, насколько возможно, ощущение при приближении смерти». Его записка заканчивается словами: «Пишу на память и, чтоб не онеметь и не забыть потушить свечу и тем не сделать пожара, тушу свечу»[471].

Итак, Достоевский заимствовал заключительные строки дневника Крафта из другого документального источника, нежели дневник Крамера. Зачем ему понадобилось подкрепить мысль Крамера («я здесь [своей кровью] напачкаю») заботой Ц-ва о том, чтобы не оставить после себя пожара? Что означает последняя («странная») фраза о свече, которую Достоевский прибавил от себя? В контексте романа эти детали получают символическое значение. Обратимся к этому контексту. В разговоре с Подростком, незадолго до самоубийства, Крафт замечает: «Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву <…> Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России» (13:54). В черновых вариантах романа Достоевский выразил эту идею с большей полнотой и связал ее с своим главным вопросом, «если нет бессмертия души…»: «нет другой жизни, я на земле на одно мгновение, чего же церемониться». <…> «Какое мне дело, хоть бы они провалились не только в будущем, но хоть и сию минуту и я с ними вместе, après moi le déluge». Параллель: «как у нас истощение почвы и истребление лесов» (16:8–9)^{9}. В этом контексте боязнь Крафта оставить по себе пожар получает символический и идеологический смысл: этим герой отвергает идею «если нет другой жизни — apres moi le déluge».

Что касается последней, «странной», фразы, то и она имеет потенциальный символический смысл. Распространенная метафора жизни и смерти, горящая свеча имеет особый смысл в православной заупокойной службе: в конце службы тушат свечи — как знак того, что земная жизнь подошла к концу и душа отлетает от тела к источнику света, Богу. (Эту известную каждому православному русскому символику Толстой использовал в сцене самоубийства Анны Карениной[472]; «Подросток» был опубликован в то самое время, когда Толстой работал над этим романом.) Итак, Крафт своим жестом («свечку <…> зажечь <…> [и] потушить, как и жизнь мою, не хочу») отвергает и идею бессмертия души. Для писателя странные и, казалось бы, случайные детали в предсмертных записках самоубийц были символами, исполненными латентного смысла.