Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - [46]
Дипломатическая переписка барона де Баранта до сих пор остается весьма любопытным документом, но малоизученным. В одном из писем своему давнему другу министру иностранных дел герцогу В. де Брою Барант так характеризовал ее: «Моя корреспонденция – это разговор, а не череда документов»[305].
В то же время от посла требовалась предельная осторожность в оценках и суждениях, поскольку его переписка систематически подвергалась перлюстрации, и император Николай даже сам читал письма Баранта жене. Так, ревнивые упреки г-жи де Барант мужу вызвали веселое замечание царя: «Забавно!»[306]
В центре дипломатической корреспонденции барона де Баранта – исключительно вопросы, связанные с дипломатией и внешнеполитическими событиями. В его донесениях мы не встретим описания России как таковой, быта, нравов русского народа; нет и рассказов о встречах с представителями российской интеллектуальной элиты, хотя светские связи посла были разносторонними и оживленными. Он поддерживал отношения с разными кругами столичного общества – от императорской семьи и двора до представителей дипломатического корпуса и литераторов; его супруга устраивала приемы. С А.И. Тургеневым, В.А. Жуковским, П.А. Вяземским Барант общался так же часто, как с министрами и послами. Более того, именно представители российской интеллектуальной элиты составляли излюбленный круг общения французского посла, находившего петербургское светское общество скучным и унылым. 14 ноября 1837 г. американский посланник Дж. Даллас записал в своем дневнике: «Французский посол, Барант, был у нас с длительным визитом… Его беседа, всегда занимательная, этим утром была особенно приятна. Сравнивая Англию, Францию, Америку и эту страну, он очень выразительно говорил о том, что общество в России апатичное, унылое, безразличное или бесстрастное. В Париже у людей нет времени говорить о погоде или о болезнях. Здесь время тяжко давит на здоровье и настроение всех, кроме местных жителей, а они еще более тягостны, чем само время»[307]. Можно согласиться с мнением исследователя творчества А.С. Пушкина В.М. Фридкина, что, вероятно, Барант, писатель, историк и дипломат, предпочитал не смешивать эти три рода своих занятий[308].
Посол был хорошо знаком и неоднократно беседовал с Пушкиным, однако упоминает его в донесениях всего лишь один раз, уже после гибели поэта в связи с распоряжением императора выслать Дантеса во Францию[309]. В нескольких строках, посвященных этому событию, дипломат не выражает своего отношения к произошедшей трагедии, а лишь сочувствует убийце Пушкина, который, по его словам, как «разбойник», на открытых санях, был выдворен из страны, без всякого уведомления о том членов его семьи[310].
Однако, судя по отзывам современников, Барант очень высоко ценил талант Пушкина и оплакивал потерю, которую понесла Россия. Он присутствовал при выносе тела покойного поэта и отпевании в церкви. В.А. Жуковский в письме к С.Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г. заметил: «Пушкин по своему гению был собственностью не одной России, но целой Европы; потому-то и посол французский (сам знаменитый писатель) приходил к дверям его с печалью собственной; и о нашем Пушкине пожалел как будто о своем». Об искренней скорби Баранта упоминал и А.И. Тургенев: посол «французский с растроганным выражением, искренним, так что кто-то прежде, слышав, что из знати немногие о П. жалели, сказал: Барант и Геррера sont les seuls Russes dans tout cela!» (единственные русские во всем этом деле)[311]. В.А. Мильчина приводит следующие показательные слова из письма П.А. Вяземского к А.И. Тургеневу: «Чем поддержал Барант свое неотъемлемое и незаимствованное достоинство во время пребывания его в Петербурге? Ничем, за исключением живого участия, которое он оказал в горе нашем о Пушкине». По ее мнению, в последние месяцы жизни Пушкина Барант входил в число его «близких и высокоценимых собеседников-европейцев»[312].
Литературоведам хорошо известна легенда, связанная с именами Пушкина и Баранта. Со времен выставки «Пушкин и его эпоха», состоявшейся в Париже в 1937 г. в фойе зала «Плейель» и приуроченной к столетней годовщине со дня гибели поэта считалось, что дуэльные пистолеты, выстрелом одного из которых был смертельно ранен Александр Сергеевич, принадлежали именно Баранту и что его младший сын барон Эрнест де Барант[313], проживавший в доме отца и служивший во французском посольстве, одолжил эту пару пистолетов своему другу – виконту д’Аршиаку, секунданту Дантеса. Впрочем, петербургский исследователь Виктор Файбисович опроверг эту версию, выяснив, что пистолеты Баранта были изготовлены дрезденским оружейником Карлом Ульбрихом около 1840 г., т. е. спустя три года после гибели поэта[314].
Ни разу не упоминает Барант имени другого великого поэта, Михаила Лермонтова, который через вюртембергского посланника князя Генриха Гогенлоэ был хорошо известен в дипломатических кругах, где его появление выходило за рамки обычного светского знакомства. Автор стихотворения «Смерть поэта» в первую очередь привлек внимание тех дипломатов, которые были знакомы с Пушкиным и находились в Петербурге в трагические дни. Барант, писатель и историк, хорошо знакомый с Пушкиным, принадлежал к числу самых просвещенных, интересовавшихся его творчеством. В январе 1840 г. Лермонтов как известный русский поэт был приглашен на новогодний бал во французское посольство
