Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - [24]

.

По словам политического и военного деятеля тех лет маршала Э. Кастеллана, «диктат министров для него был невыносим. Он всегда пытался плести интриги и вмешиваться в дела»[130]. Король как-то сказал герцогине Доротее де Дино, племяннице и на протяжении двадцати с лишним лет спутнице жизни Ш.-М. Талейрана: «Знаете мадам, чтобы все шло хорошо, надо, чтобы я был управляющим всего, и в то же время, чтобы мне лично ничего не принадлежало»[131].

Королю было сложно совершать назначения на важнейшие посты, поскольку приходилось прислушиваться к мнению главы кабинета или министров. По этой причине некоторые важные дипломатические посты в начале царствования Луи-Филиппа в течение многих месяцев оставались вакантными. Один из ярких французских политиков тех лет Одилон Барро отмечал в своих «Мемуарах», что, хотя Луи-Филипп «имел искреннее убеждение в необходимости представительных учреждений для Франции, был решительно настроен уважать произнесенную им клятву, однако в его характере имелись черты, очень мало совместимые с условиями существования этих институтов». По словам Барро, в короле сочетались «странная смесь буржуазной простоты и потребности доминировать; философский ум, более чем свободный в некоторых отношениях, и предрассудки рождения; революционные страсти и необдуманный страх перед революцией…»[132]

Луи-Филипп был королем в высшей степени умным, активным, но властным и мелочным. Он хотел решать все дела сам, вмешиваться во все детали; суть его правительственной системы заключалась в том, чтобы управлять Францией с помощью, а не посредством палат. Российский чиновник Чубаров, посетивший Францию в 1837 г. и оставивший весьма интересные наблюдения о Луи-Филиппе, писал: «По наружности кажется, что Луи-Филипп не имеет никакого влияния на ход дел государственных, что все преимущества его заключаются в одном королевском титуле и в некоторых, весьма ограниченных правах, по Хартии 1830 года ему предоставленных. Но в самом деле, едва ли не выходит противное… он, имея на своей стороне президента палаты депутатов, распространил права конституционного короля далеко за пределы Хартии… Луи-Филипп делает, что хочет, или, лучше сказать, держит обе палаты, и депутатов, и пэров в таком положении, что они не делают только того, чего он не хочет: поспорят, пошумят, а всегда окончится так, как он предполагает»[133].

Период с 1840 г., а именно с момента формирования министерства 29 октября под руководством Николя Сульта, а фактически Франсуа Гизо, занимавшего с 1840 по 1848 г. пост министра иностранных дел, а в 1847 г. ставшего главой правительства, многие исследователи называют «личным правлением короля». Как писал Ф.-Р. Шатобриан, «Филипп поработил всех своих приближенных; он надул своих министров: назначил их, потом отставил, снова назначил, скомпрометировал, – если сегодня что-нибудь еще может скомпрометировать человека, – и снова отстранил от дел»[134].

Сын короля принц Жуанвильский писал своему брату герцогу Немурскому: «Нет больше министров; их ответственность равна нулю; все дела восходят к королю; все это дело короля, который извратил наши конституционные учреждения»[135].

Луи-Филиппа, однако, мало беспокоили упреки и обвинения в том, что он сконцентрировал в своих руках всю полноту власти и даже, по словам Н.Г. Чернышевского, «успел обратить в такую машину Гизо, человека с великими талантами, поддавшегося хитрым обольщениям, воображавшего, что управляет Луи-Филиппом, между тем как Луи-Филипп водил его за нос»[136].

К концу 1840-х гг. король был упрям как никогда прежде. Он был убежден, что его «система», как он говорил, была правильной, что никто на самом деле не желал реформ, что кризис был вызван язвительными агитаторами, что народ его любил, а Национальная гвардия была его самой надежной опорой и такой же преданной ему, как в 1830 г.

Распорядок дня монархов. В кругу семьи

Император Николай был записным трудоголиком. Просыпался он ежедневно в пять-шесть утра, принимал холодный душ, выпивал чашку черного кофе, набрасывал на плечи шинель, шел на прогулку в сад с верным пуделем и возвращался в кабинет. Петербуржцы, проходившие по набережной Невы мимо Зимнего дворца, могли видеть государя, сидящего в кабинете при свете четырех свечей и работающего с бумагами. Еще до завтрака он успевал управиться с множеством дел: выслушать доклады о происшествиях в столице, просмотреть фельдъегерскую почту, на свежую голову решить дела. Пунктуальность государя была известна всем. Время каждого визита заранее рассчитывалось до минуты. Все документы были расставлены по порядку, подписаны. Ни одна бумага не лежала просто так.

Решив самые неотложные дела, Николай съедал легкий завтрак и шел поздороваться с императрицей и поцеловать детей. Затем принимал еще нескольких генералов, наводил справки в личных делах и к часу или двум, всегда один, выходил в город проверить работу каких-либо учреждений, провести смотр гвардейского полка, снять пробу с солдатского котла или просто подышать столичным воздухом. Его силуэт был привычен прохожим, которые уважительно снимали шляпы, издалека увидев его сидящим в маленьких санях или коляске. Было запрещено подходить на улице к государю, чтобы подать прошение. Весьма курьезный случай описал француз Шарль Сен-Жюльен, с которым нам еще предстоит познакомиться. Как-то Николай Павлович прогуливался по Невскому проспекту и в приветствовавшей его толпе заметил актера французского театра Верне, которому весьма симпатизировал. Государь обратился к нему с несколькими фразами, после чего удалился, будучи уверенным, что вечером насладится его игрой. А бедного француза городовой отправил в участок, поскольку тот невольно вступил с Николаем Павловичем в диалог. Вечером, во время спектакля, царь понял, что произошло, когда не увидел на сцене любимого артиста и когда ему доложили, что тот исчез. Он приказал немедленно освободить актера, извинился перед ним и спросил, что он может для него сделать. Верне же ответил в духе Сократа, попросив государя больше не заговаривать с ним на улице